Суд идет

Встречавшиеся в коридоре студенты останавливались, тревожно осматривали вытянувшегося на носилках больного. Некоторые даже возвращались и провожали его с этажа на этаж.

Когда носилки с больным осторожно внесли в машину и закрыли дверцу, Ольга подошла к окну. Дмитрий лежал бледный. Он кусал посеревшие губы.

Вид Шадрина испугал Ольгу. Боясь встретиться с ним взглядом, она отшатнулась от машины.

Нудная, хватающая за душу сирена «Скорой помощи» огласила улицу. На завьюженном дворике, среди которого осталась Ольга, кружила искристая поземка.

II

Зимние сумерки подкрались незаметно. На столбах, торчавших, как черные свечи в белых сугробах, зажглись лимонно-бледные фонари. Где-то у карниза крыши завьюженной часовенки, в которой лет сто назад молились престарелые монахи, хлопал полуоторванный лист ржавого железа. По протоптанной дорожке, накинув на плечи кургузое пальто, пробежала в столовую студентка. На голых сучьях тополей колючими шапками чернели старые грачиные гнезда. Свинцово-тяжелое небо казалось низким, оно давило на притихший студенческий дворик.

В этот вечер Ольга больше часа сидела в узком коридоре студенческой поликлиники. Когда Вера Николаевна отпустила последнего больного и уже собралась уходить, в кабинет к ней вошла Ольга.

— Доктор, вы меня извините, я к вам без записи. Я пришла… — Ольга замялась, не зная, как лучше сказать, кто она и что ей нужно.

Вера Николаевна узнала Ольгу.

— Вы, очевидно, насчет Шадрина?

— Да, я хочу знать, что с ним и почему его отправили в клинику.

— Присядьте, пожалуйста. — Вера Николаевна указала на стул.

Ольга присела, комкая в руках носовой платок.

— Кем вы доводитесь Шадрину? — спокойно спросила Вера Николаевна.

— Я его… — Ольга снова замялась. — Мы с ним большие друзья.

После некоторого молчания Вера Николаевна ответила:

— Положение Шадрина чрезвычайно опасное. Пожалуй, ему будут делать сложную операцию. Но как она пройдет, предугадать трудно.

— Может быть, ему можно чем-нибудь помочь? — Ольга с мольбой глядела на Веру Николаевну, которая грустно улыбнулась и ответила не сразу.

— Странная вы… Думаете, врачи переживают за больного меньше, чем друзья или родственники? Вся беда в том, что эту сложную операцию по-настоящему освоили пока лишь немногие хирурги. Это ученики профессора Батурлинова.

— А профессор Батурлинов работает в клинике, куда отправили Шадрина?

— Работает, но… — Лицо Веры Николаевны стало озабоченно-хмурым. — К сожалению, несколько дней назад профессор ушел в отпуск и вряд ли он сейчас в Москве.

— Но ведь вы сказали, что у Батурлинова есть ученики?

— Несомненно, ученики у него есть, но я повторяю, что это очень сложная операция.

Вера Николаевна посмотрела на часы и привстала с кресла. Ольга тоже встала.

— Вы меня извините, доктор, что я отнимаю у вас время.

— Ничего, ничего, я понимаю ваше волнение. Будем ждать, все решится сегодняшней ночью.

Вера Николаевна торопилась к больным в общежитие. Из поликлиники она вышла вместе с Ольгой. Во дворе мела сухая поземка. На глубоком сугробе у чугунной изгороди она плясала живым белым дымком и там, где на пути ее вставала кирпичная стена соседнего дома, вихрилась воронками, вскипала белесым фонтаном и, обессилев, тут же ложилась мелким сеевом, как только ослабевал порыв ветра.

Когда Вера Николаевна скрылась в вестибюле общежития, Ольга остановилась посреди тропинки, ведущей на улицу. Она стояла и смотрела на тающие в снежной кутерьме дальние фонари. Стояла до тех пор, пока ее нечаянно не толкнул проходивший мимо студент, который на ходу отогревал дыханием окоченевшие пальцы.

Ольга долго не могла понять, куда ей идти. Присев на занесенную снегом скамью, она почувствовала, как по щекам ее текут теплые слезы.

Откуда-то с верхнего этажа доносилась мелодия полонеза Огинского. А из открытых дверей студенческого клуба неслись звуки стремительного фокстрота.

III

Часы били печально и гулко. Запрокинув седую голову на спинку мягкого кресла, профессор Батурлинов сидел перед камином с закрытыми глазами. Его белые длинные руки спокойно лежали на подлокотниках. Со стороны можно было подумать, что он погрузился в глубокий сон. В камине горели сухие сосновые поленья. Вспыхивающие языки пламени освещали стеклянные резные створки книжных стеллажей, поднимающихся от пола до потолка.

Книги, книги, книги…

Но профессор не спал. Бой старинных часов унес его в далекое прошлое, когда он был еще мальчишкой. Однажды в темную ночь, возвращаясь из города с заработков, он заблудился в степи. Как и теперь, тогда бушевала метель. Она стонала, плакала в голос с причетом, протяжно гнусавила. И была бы та ночь последней в жизни Батурлинова, если бы не далекий колокольный звон, вливший в замерзающее и ослабевшее тело путника новые силы. Он вставал и, падая через каждые пять-шесть шагов, снова шел на колокольный звон.

Тот далекий колокольный звон вспоминался Батурлинову, когда он, сидя у камина, слушал бой часов.

За окнами, плотно закрытыми ставнями, неистовствовала метель.

Из соседней комнаты слышался кашель Марфуши, старушки, которая вела хозяйство в доме профессора. Тридцать лет назад она нанялась к Батурлиновым домработницей, но постепенно, год за годом, незаметно для себя и для хозяев, стала членом семьи. Когда умерла жена профессора, все обязанности и заботы по дому Марфуша взвалила на свои плечи.

Единственной близкой родственницей Гордея Никаноровича была внучка Лиля, мать и отец которой погибли в войну. Неделю назад она уехала в Ленинград и должна вернуться через три дня. Универмаг, где она работала товароведом, был на ремонте, и Лиля взяла недельный отпуск, чтобы со своими институтскими подругами навестить город, который она любила особой, необъяснимой любовью.

Над своей внучкой старик профессор дрожал, как над малым ребенком. Уступал всем ее капризам. Когда она была школьницей, сам решал за нее трудные задачи по математике, вместе с ней вышивал болгарским крестом. Но и теперь, когда Лиля окончила институт, Гордей Никанорович, как и десять лет назад, считал ее несмышленышем.

После отъезда Лили в Ленинград Гордей Никанорович стал молчаливым. Для него эта разлука с внучкой была нелегкой. Оставшись вдвоем с Марфушей и с лобастым английским догом, Гордей Никанорович затосковал по Лиле. Все чаще доставал он из письменного стола альбом с фотографиями и подолгу рассматривал карточки, наблюдая, как год от года росла, хорошела и, наконец, выросла его Лиля. А позавчера профессора осенила идея: к приезду внучки он решил приготовить сюрприз. Когда-то в молодости Гордей Никанорович прислуживал в Петербурге художнику, который рисовал портреты царя и генералов с фотографий по клеточкам. Приловчившись, маляр так удачно штамповал именитые физиономии, что иногда даже конкурировал с настоящими художниками, которые, чтоб не умереть с голоду, бросали свои любимые темы и принимались малевать портреты царя-батюшки, купцов и прославленных генералов.