Суд идет

— Три года уже. Щенком от Трубициной Розки взяли, — ответил Петр и поставил чемодан на крыльцо, добела выскобленное и застланное половиком.

— А где же Верный?

— Или кто убил или увели деревенские. Да разве мы не писали тебе в письме, что он пропал?

— Нет, не писали.

Мать рассказала, как горевали они, как долго искали любимого пса, который пропал в один из воскресных дней. В этот день, как обычно, с утра до вечера он пропадал у мясных рядов на базаре, где ему перепадало от мясорубов.

— Три дня подряд с крыши в самоварную трубу Сашка кричал. Как сквозь землю провалился.

Изба Шадриных состояла из кухни и горенки. Добрую половину кухни занимала русская печь. У окон стоял почти до основания проскобленный (так что на нем бугрились шишками сучки, которые не поддавались кухонному ножу), чистенький, промытый до желтизны сосновый стол: работа покойного отца. Сосновые табуретки, как и стол, были выскоблены и промыты. На полу ни одного следа. Наверное, вымыли перед тем, как пойти на станцию. У порога лежал половичок из старой мешковины. В левом переднем углу кухни, над бабкиным сундуком, на треугольной божнице стояла запыленная, прокопченная иконка величиной с книгу. Сразу же над дверями, так что высокий человек мог задеть головой, тянулись полати, где хранился весь шадринский хлам: старые, никому не нужные валенки, превратившиеся в лохмотья полушубки и ватные фуфайки, деревянное стиральное корыто, похожее на детский гробик (в этом корыте мать купала ребятишек, когда они были маленькие), оставшийся от отца плотничий инструмент…

На столе в громадном блюде, накрытом чистеньким вышитым рушником, млели в горячем масле пироги. Тут же, рядом с блюдом из-под рушника зеленело донышко бутылки.

В кухне все было так же, как и пять лет назад, только потолок осел еще ниже да окна изрядно покосились. Даже сверчок, тянувший свою вековую, на один лад песню, и тот словно бы говорил, что все здесь по-старому, как было в дни, когда Митька, забравшись с младшими братьями Петюшкой и Сашкой на печку, проводил часы за ловлей сверчка-невидимки.

Дмитрий вошел в горенку. Потолок в ней прогнулся и осел еще ниже, чем в кухне. «Как сдала изба за пять лет», — подумал он и принялся рассматривать карточки, которыми было увешано полстены. Каких только здесь не было фотографий: и в рамках, и без рамок, родные и знакомые, дети и взрослые… На подоконниках в глиняных горшках, оклеенных газетной бумагой, скромно красовалась герань. В самом большом горшке топорщился своими водянисто-прозрачными колючками столетник, который водится почти в каждой деревенской избе как средство от всех болезней. На широкой деревянной кровати, сделанной еще покойным отцом, пирамидой возвышались подушки. У глухой стены справа тянулась низенькая железная койка, застланная полосатым шерстяным одеялом, сотканным бабкой в молодости. В углу стояла этажерка с книгами. В переднем ряду были поставлены книги в ярких и новеньких переплетах. Пол горенки блестел: видать, выкрасили совсем недавно, перед приездом Дмитрия. Расшатанный столик, сколоченный лет пятнадцать назад отцом, был накрыт белой скатертью и застелен поверх зеленой филейной скатертью, тоже бабкиной работы. Как и раньше, все здесь стояло на своих старых, обжитых местах.

Мать хлопотала у печки. Иринка метнулась за Сашкой — сказать, чтоб поскорее шел к обеду, и если можно, то пусть отпросится у начальника: приехал брат из Москвы.

Осмотрев горенку, Дмитрий вышел в кухню и встал на приступку печки. Он услышал, как из сеней доносилось глуховатое бултыханье. По звуку догадался: Петька в большом черепичном кувшине, подвешенном на колодезной веревке к стропилам крыши, сбивал масло. Где-то из-под стрехи хлева неслось оглашенное кудахтанье. «Только что снеслась», — подумал Дмитрий, стоя на приступке печки и вороша на железном листе табак.

Самосад уже «подошел», было самое время его ссыпать с листа, чтобы не пересох. И снова захотелось закурить. Дмитрий уже взял было щепотку табаку, оторвал угол газеты, но, поборов себя, высыпал табак на лист и вышел из избы.

Заглянул в чулан. Там стоял холодок, пахнущий погребной плесенью. Лаз в погреб был открыт. Вдоль стены чулана на прохладной сырой земле рядком стояли накрытые выскобленными кружками крынки с молоком. Дальше, в углу, чернели щербатые горшки, туески, бутылки с керосином и сапожным дегтем и еще чем-то таким, что Дмитрий никак не мог разобрать: не то карболка, не то известка. На гнутом ржавом гвозде, вбитом в столб, висело старое порванное решето с зарубкой, которую сделал Дмитрий, когда был еще маленьким.

Сквозь щель в стене чулана острой золотисто-стеклянной полоской пробивался солнечный луч. К стене была приставлена оконная рама, обтянутая полотном. Дмитрий повернул раму и отступил к двери. На полотне была копия с картины «Утро Родины».

Дмитрий вынес картину во двор, поставил ее так, чтоб не задели снующие под ногами куры, и по памяти стал сравнивать ее с оригиналом, который он видел почти перед самым отъездом в Третьяковской галерее.

Копия показалась удачной. Об этом портрете он узнал два месяца назад. Мать писала, что Сашка выклянчил у нее новую простыню, которую она берегла в приданое Иринке.

Дмитрий поставил портрет назад в чулан и вернулся в избу.

— А хорошо Саша нарисовал.

Гремя печной заслонкой, мать отозвалась:

— Два месяца над ним колдует, одной краски перевел рублей на пятьдесят. Нарисует, а потом снова замазывает, и так раз десять, один извод, я уже из-за этого портрета исказнилась. Теперь, слава богу, кажется, закончил.

— Что же он стоит в чулане?

— Боится, чтобы мухи не обсидели. Собирается нынче после работы в клуб понесть.

— А возьмут?

— Говорит, что с руками оторвут. Да я тоже думаю, заплатить должны неплохо, уж больно похож получился.

Петр закончил сбивать в кувшине масло и теперь рубил дрова на баню. У Шадриных была традиция: для желанного гостя в день приезда всегда топилась баня. Высокий и сутуловатый, Петр размашисто и не торопясь поднимал над головой тяжелый топор и, со всей силой опуская его на березовую жердь, крякал, как заправский дровосек. В его скупых, расчетливых движениях сквозила мужицкая сила и неторопливая сноровка. С двух взмахов жердь, как перекушенная, сокращалась на длину полена. Дмитрий стоял в сторонке и любовался Петром. Когда остались две жерди, он подошел к брату.

— Дай-ка я попробую!

Петр широко и простодушно улыбнулся, молча передал топор Дмитрию.

Дмитрий загадал: если с двух ударов он перерубит жердь, то, значит, Ольга сейчас скучает о нем. Размахнулся до отказа, поднатужился и с силой опустил топор. Второй удар был неточный и слабей первого. Жердь была еще только надрублена. Лишь после пятого замаха сырое полено с искромсанным, измочаленным концом отлетело от жерди.

— Дай я сам, ты уже отвык. — Петр попросил у Дмитрия топор и поплевал на ладони: ему хотелось перерубить жердь за один взмах.

— Нет, погоди, я все-таки осилю ее с двух раз, — горячился Дмитрий и, оскалив стиснутые зубы — словно удар от этого будет сильнее, — снова поднял топор.

Изрубил две жерди, и только у вершины ему удалось пересечь березу с двух ударов.

«Все равно скучает!» — подумал он, перерубая остаток жерди.

Воткнув в пенек топор, он направился в избу.

На столе дымился горшок жирных щей. Пшеничный хлеб нарезан большими ломтями. Рядом лежали деревянные ложки.

— Сядь, перекуси с дороги-то, поди, голодный. А обедать уж будем после бани. Позовем Костюковых, крестный Аким придет, все об тебе спрашивает, совсем старый стал, все боится, что не дождется тебя.