Суд идет

Секретарь, хмурясь, снял телефонную трубку, соединился с капитаном Федотовым и после первых же двух вопросов, которые он задал секретарю приемной комиссии, разразился таким хохотом, что Рыжий окончательно растерялся и стоял краснее вареного рака.

Нахохотавшись вдоволь, секретарь партбюро положил телефонную трубку.

— Молодой человек, вы ошиблись дверями. Вас послали не меня подменить, а секретаря начальника. Есть у нас старичок такой, зовут его Михаилом Ивановичем, он от меня через две двери. Так вот, ступайте к нему и скажите, что вас послали на помощь к нему. У него много работы по приему, и один он не справляется.

Старичка Михаила Ивановича Рыжий не нашел. Боялся влететь в новую историю. Он вернулся на первый этаж к капитану Федотову и нерешительно открыл дверь.

Федотов, как и секретарь партбюро, тоже долго и от души смеялся над ошибкой Рыжего, а потом, словно что-то вспомнив, озабоченно кивнул Димке.

— Вот что, друзья, садитесь за этот стол и пишите.

Димка и Рыжий нерешительно сели за стол и робко глядели на капитана, который расхаживал по кабинету с хитроватой затаенной улыбкой. Потом он дал им по листу бумаги, ручки, пододвинул поближе чернильницу и приказал:

— Пишите!

Димка и Рыжий не понимали, что они должны писать. Притаились.

Капитан продиктовал несколько предложений, подошел к столу, взял исписанные страницы и, подмигнув Рыжему, присвистнул.

— С твоим почерком, Реутов, можно писать письма турецкому султану.

Рыжий насупился. Он до сих пор не понимал, какому испытанию его подвергают. Грешным делом где-то на донышке души даже екнуло: «А что, если отчислят?» О том, что у него безобразный почерк, Рыжий слышал с первого класса.

Капитан подошел к Димке.

— А у тебя ничего. Прямо-таки, можно сказать, прилично. Будешь техническим секретарем в приемной комиссии. А ты, Реутов, — капитан пальцем указал на Рыжего и тут же рассмеялся, заметив, как тот внезапно побледнел и встал, — будешь водить голых на медкомиссию. Питаться будете оба в школьной столовой, жить будете в казарме.

У Рыжего отлегло на сердце. Хоть и не улыбалась ему перспектива водить голых на комиссию, но главное, что не отчислили за безобразный почерк.

Через две недели начались занятия. На последние деньги Димка и Рыжий сфотографировались в новой летной форме и заказными письмами послали домой карточки.

Никто: ни Димка, ни Рыжий, ни даже капитан Федотов не предполагали, что не пройдет и полгода, как ранним июньским утром тревожный и прибойный, как морские валы, голос Левитана затопит страну печальной вестью. «Война!» Это страшное слово бедой врывалось в семьи. Оно разлучало матерей с сыновьями, жен с мужьями, невест с женихами… Слово «война», несущееся неумолимым девятым валом, ломало все планы, разлучало человека с его мечтой, крушило надежды.

Трудно было понять в первую минуту, что случилось. И только скорбные лица пожилых людей, знающих, что такое «война», говорили: на Родину накатывается большая беда.

…Картины далекого детства проплыли перед глазами Дмитрия так отчетливо, что ему показалось: все это было только вчера, а не десять лет назад. И вот теперь он лежит в родном чулане и слушает, как за огородами, в болоте, квакают лягушки. Все как в детстве: те же звуки, те же запахи, то же надсадное дыхание коровы за мазаным плетнем. Та же луна, печальная и одинокая, застыла в россыпи голубоватых звезд. Только в душе появились новые чувства и ощущения. Москва, университет, Ольга, прокуратура — не сон ли все это?

XIII

Солнце садилось. Дмитрий подошел к сельскому клубу. Первое, что бросилось ему в глаза — необычный народ собрался у клуба. Молодежи почти не было. Стояли и сидели пожилые, семейные люди. По натруженным рукам, по загорелым лицам мужиков он догадывался, что все они только что с покоса. Мужики курили и сдержанно переговаривались. Попадались знакомые лица. Но, встретив в их глазах холодок отчуждения, Шадрин понимал, что его не узнают. Рыжебородый костистый старик, присев на корточки и привалившись спиной к завалинке клуба, недоверчиво посмотрел на подошедшего Дмитрия и на полуслове оборвал фразу.

Мужики, примостившиеся на корточках рядом с рыжебородым, тоже замолкли. Чувствуя, что помешал, Дмитрий отошел в сторону.

— Да это, никак, Егоров сын? — услышал он за спиной чьи-то слова.

— Какого Егора?

— Покойного Шадрина, бригадира второй полеводческой.

— А ведь и правда, Кузьмич, сын Егора. Теперь я его вроде признаю. Такой же лобастый и обличьем весь в отца. Гляди ты, орел какой вымахал! А ведь до войны был во. — Сухонький мужичонка, признавший Дмитрия, поднял ладонь на аршин от земли. — Митькой зовут. Одно лето в моей бригаде копны возил. Старательный был мальчонка. Сейчас, наверное, в город дал тягу после фронта.

— А ты думаешь, в тебя, дурака, пошел? Как возил копны сто лет назад, так и сейчас тягаешь их, как вол. Он, брат ты мой, сейчас где-нибудь в городе делами ворочает. Гляди, какой костюмчик на ем.

— Шадринскую породу я знаю, кровя сильные, и масло в голове есть.

— В обиду себя не дадут.

— Да и кланяться перед людьми не станут.

Дмитрию хотелось продвинуться поближе и рассмотреть лица говоривших, но в это время к нему подошел Филиппок. Разглаживая левой рукой усы, он почтительно поздоровался с ним и покачал головой.

— Конец Гараське приходит, Егорыч.

— Не расстраивайтесь, дядя Филипп, решать будет не Кирбай, а народ. Если народ видит, что зря привлекли, то никуда его не выселят.

— Эх, мил человек, ты говоришь — народ! Вот посмотришь, как на этом народе сегодня Кирбай верхом поедет.

— Это уже совсем нехорошо, Филипп Денисович. Вы начинаете говорить лишнее. Я просил у вас пенсионную книжку Герасима. Принесли?

Филиппок достал из кармана пиджака документы Герасима. Была здесь и орденская книжка, и благодарности от командующих фронтов за проявленную храбрость при выполнении боевых заданий, и выцветшая вырезка из армейской газеты с фотографией Герасима, где он стоял в белом маскхалате с автоматом на груди.

— Гляди, Егорыч, как можно из человека сделать скотину. А спрашивается: за что? За то, что правды хотел добиться!

А народ все подходил и подходил к клубу. Встречались здесь и знакомые лица. Здороваясь с ними, Дмитрий старался держаться как можно проще, чтоб не чувствовалось того невидимого барьера, который с годами лег между ним и его одноклассниками. Большинство из них после семилетки пошли работать и сейчас уже обросли семьями. Но как ни старался он обращаться с ровесниками как ровня с ровней, все-таки чувствовал, что его собеседники напряженно и мучительно подыскивают умные слова и важные темы для разговора о политике, о погоде, о Москве… А Дмитрию хотелось говорить о другом. Вспомнив, как однажды — это было в пятом классе — конопатый Лешка Гараев гвоздями прибил к полу галоши старенькой нервной немки, он чуть не расхохотался, глядя в лицо постаревшего и не в меру серьезного Гараева, которого теперь все величали Алексеем Гавриловичем: главный бухгалтер райпотребсоюза что-то значит.