Суд идет

Только теперь Филиппова поняла, что ее сфотографировали. К щекам девушки прихлынула кровь. Когда Бардюков снова поднял аппарат, подследственная закрыла лицо руками. Следователь еще раз щелкнул затвором.

— Замечательно, прекрасно! — весело приговаривал Бардюков. — Вот будут оригинальные снимочки для доски публичного обозрения. А там, глядишь, и «Вечерняя Москва» клюнет на такой шедевральный портретик!

— Вы не имеете права фотографировать меня! Я ничего не сделала такого…

— Конечно, это «такое», гражданка Филиппова, делали не вы. Я в этом не сомневаюсь. Но предупреждаю в последний раз: если вы не назовете фамилию вашей абортистки, две эти фотографии будут помещены на самом видном месте в районной фотовитрине. Поди, видели — висит у самого метро? Ваше божественное личико в двух позах будет завтра же красоваться среди хулиганов, забулдыг и пьяниц…

Бардюков встал и раздраженно продолжал:

— Вы, гражданка Филиппова, прикрываете преступников, а тем самым являетесь прямым сообщником нарушителя советских законов. Примите к сведению также и то, что решение суда по инициативе прокуратуры, лично по моей инициативе будет доведено до всеобщей огласки по месту вашей работы! Об этом узнают все ваши друзья, ваши родные… Короче — чем искреннее будут ваши показания, чем быстрее вы сообщите фамилию абортистки, тем легче вам будет.

Бардюков сел и, делая вид, что ему уже давно пора заниматься другими делами, резко бросил:

— Вы свободны! У меня нет больше времени на то, чтоб вас уговаривать. — Он посмотрел на Шадрина. — Дмитрий Георгиевич, пригласите, пожалуйста, следующую гражданку.

Филиппова встала и в нерешительности застыла на месте. Напор и грубоватая стремительность, с которыми обрушился на нее старший следователь, сделала свое дело.

— Гражданин прокурор… — невнятно пролепетала Филиппова, полагая, что имеет дело с самим прокурором. — Я прошу вас, выслушайте меня. Вы понимаете… Я не могла оставить ребенка. Поймите, я не могла… Ведь я еще не замужем, а родители мои так строги, что они никогда не простили бы мне этого, они прогнали бы меня из дома…

Бардюков сделал вид, что не хочет слушать допрашиваемую. Еще строже он бросил ей:

— Одна минута в вашем распоряжении! У меня нет времени выслушивать сказки о ваших внебрачных любовных похождениях. Пусть о них узнают читатели фотовитрины «Не проходите мимо»…

— Гражданин прокурор, я все скажу… Только умоляю вас — не делайте этих карточек и не сообщайте на работу… Я все скажу!

Филиппова вытирала платком слезы.

— Присядьте и кратко расскажите: где, когда и кто вам делал аборт?

Филиппова присела на кончик стула.

— Вы понимаете, гражданин прокурор… Я не могла иметь ребенка… Мои родители…

— Хватит, голубка, хватит! Повторяю еще раз три вопроса: кто, где, когда?

После некоторого молчания Филиппова приглушенно ответила:

— На Скатертном переулке.

— Когда?

— Семнадцатого августа.

— Фамилия и имя?

— Перешвынова Елизавета Степановна.

Бардюков не давал опомниться Филипповой.

— Сколько заплатили?

— Двести рублей.

— Твердая такса. Вот так бы нужно с самого начала. Посидите минутку здесь.

Старший следователь вышел к прокурору выписать постановление на обыск у Перешвыновой.

Когда он вернулся, лицо Филипповой было распухшим от слез. Краска с ресниц мутноватыми дорожками вместе со слезами текла по щекам. Бардюков с трудом сдерживал улыбку. Давил внутренний хохоток и Шадрина.

— Гражданин прокурор, умоляю вас, не посылайте карточки в эти витрины!.. Если узнает отец или на работе… Я сказала всю правду, как вы велели… — Дальнейшие слова были прерваны приглушенными рыданиями.

Шадрин сидел и любовался «чистой» работой старшего следователя. То, над чем он бился больше часа, Бардюков сделал за семь-восемь минут. Любовался, а сам думал: «Где, где же та методика и тактика расследования, которую преподают в университетах? Гуманность, особый подход, разъяснительная работа, увещевание — все это сюсюканье кафедральных генералов от юридической науки… А здесь, в жизни, на практике все по-иному. Здесь своя, наступательная тактика…»

— Хорошо, — снисходительно произнес Бардюков. — Обещаю вам не посылать эти фотографии в «Окна сатиры». Но это только в том случае, если вы сказали правду. — Он пододвинул Филипповой протокол допроса. — Распишитесь вот здесь и здесь. И вы свободны.

Крупная слеза, блеснув на слипшихся ресницах Филипповой, сорвалась и упала на текст протокола. Бардюков быстро промокнул ее пресс-папье и повернулся к Шадрину.

— Прошу следующую. Вы, гражданка Филиппова, свободны.

Допрос двух других женщин прошел еще интенсивнее и с наибольшим напором. Бардюков был во власти какой-то неукротимой инерции. Шадрин ждал, что он, как по шаблону, полезет в стол за фотоаппаратом и будет снова повторять угрозы о том, что сообщит родным, на работу, поместит снимки в публичной витрине. Но ничего подобно не случилось. Толстой буфетчице из заводского клуба, которая освободилась от ребенка на пятом месяце беременности, он прямо безо всяких обиняков заявил, что на ее месте весьма и весьма невыгодно говорить органам следствия неправду. Критичность положения допрашиваемой, как это понял Шадрин, состояла в том, что у нее уже месяц, как кончился срок временной прописки в Москве, на что Шадрин совершенно не обратил внимание, когда проверял ее паспорт.

— Вы знаете, что вас могут за двадцать четыре часа выселить из Москвы? — тихо и вкрадчиво спросил Бардюков. Он даже пригнулся, когда задавал этот вопрос.

— Знаю, — робко ответила толстая буфетчица с громадными голубыми клипсами в ушах. После этого вопроса она как-то сразу потухла. Губы ее крупно вздрагивали.

— Вы что, хотите ускорить час вашего административного выселения из Москвы?

После этих двух вопросов, направленных в самое уязвимое место, допрашиваемая сообщила имя и фамилию своей абортистки, назвала ее адрес. Перед уходом она просила Бардюкова только об одном: чтоб ей разрешили в течение недели продлить временную прописку по старому адресу.

Хмурясь и почесывая подбородок, Бардюков помолчал, о чем-то подумал с озабоченным видом, потом великодушно разрешил буфетчице жить в Москве еще неделю без прописки. Но тут же предупредил: неделю и ни днем больше!

Следующей, четвертой, была молодая худенькая девушка в штапельном платьице, которая час назад по-голубиному невинно твердила Шадрину, что она передвигала гардероб и почувствовала боль в пояснице.

Бардюков с ней разговаривал совсем иным языком. Выслушав ее наивную ложь, он положил ладонь на стол и спросил:

— Только что окончили техникум?

— Да.

— Давно работаете на заводе?

— Двадцать дней.

— По существу проходите испытательный срок?

— Да, — с каждой минутой робея и вытягивая вперед худенький подбородок, ответила девушка.

— Комсомолка?

— Да.

— Большая у вас комсомольская организация?

— Большая.

Бардюков печально вздохнул и принялся разминать упругими короткими пальцами папиросу.

— Жалко мне вас, гражданочка Светловидова, но ничего не могу сделать. Придется о вашем поведении сообщить на работу, в комсомольскую организацию… И вообще вынести на широкий суд общественности. Не успела окончить техникум, еще незамужняя, и на вот тебе… Нагуляла. Вот будет веселенькое дело, когда узнают товарищи!