Суд скорый

– Не в час попал... В воскресенье пойду.

– Голубя Симке подаришь? Да? Это здорово придумал, Ваня. Может, что и узнаем про батю.

– "Дарить"!
– усмехнулся Ванюшка.
– Ежели дарить, сразу поймут: не зря. Продавать понесу.

Мать встала, принесла из кухни горсточку пшена, высыпала перед чинно разгуливающей голубкой.

– Гуль-гуль, милая. Ты ешь, ешь...

6. ВАНЮШКА И ХМЫРЬ

В воскресенье Ванюшка застал Симку во дворе - тот что-то мастерил на отцовском верстаке под навесом: негромко шуршала пилка, повизгивал шерхебель.

Симка обрадовался товарищу, отложил инструмент, отряхнул с пиджачка курчавые липовые стружки. Укоротив у Султана цепь, приказал ему:

– Куш тут! Куш!

И мальчишки уселись рядышком на крыльце.

– Чего же в школу не ходишь?
– спросил Симка.
– Без тебя скучно.

– Работать пошел, - неохотно отозвался Ванюшка.
– На чугунолитейном обойщиком работаю, заусеницы молотком сшибаю. Матери одной трудно. Батька-то мой в вашей тюряге сидит.

Симка кивнул:

– Ага. Папаня сказывали.

Ванюшка проглотил подступившую вдруг к горлу слюну.

– Здоровый он? Отец ничего не рассказывал? И суд ему, что ли, будет?

– Об этом папаня не сказывали, - равнодушно отозвался Симка.
– Там больше тыщи сидит. Про всех не расскажешь. А чего у тебя в пазухе?

– Это?
– с трудом переспросил Ванюшка.
– Голубку несу продавать. Жалко, да времени вовсе нету.

– А ну покажи!
– Карие глаза Симки заблестели.

Ванюшка расстегнул пиджак и воротник рубахи, достал из-за пазухи красивую белую, в рыжих подпалинках птицу. Сидевший за спиной мальчишек жирный сибирский кот Башкир хищно выгнул спину.

– Пшел, Башкирка!
– Симка ткнул кота кулаком в морду.
– Ух ты, красивая какая! Сколько просишь?

– Целковый.

– Дорого больно! За целковый в базарный день штук пять купить можно.

– Можно, да не таких...

Голубка из рук Ванюшки поглядывала на мальчишек, пугливо косилась в сторону кота.

– Целковый! А мне папаня в воскресенье только по гривеннику на карусель да на пряники дает.

– А ты у мамки спроси.

– У мамани денег нет: папаня завсегда при себе деньги держут.

– А вдруг он даст... Дома он?

– Утречь с ночного дежурства пришел. Теперь чай пьет.

– Вот и спроси. Не съест.

Симка нерешительно встал.

– И то! Только знаешь чего, Вань? Айда и ты со мной? А?

У Ванюшки все дрожало внутри от нетерпения, но он с деланной неторопливостью поднялся со ступенек.

– Как хочешь. Я и ему скажу: меньше чем за целкаш не отдам. Она, знаешь, мне в прошлом годе сколько голубей привела? Рубля на три на базаре наторговал. Она себя всегда оправдает.

– И про это скажи. Дай-ка ее мне.

Василий Феофилактович Присухин в одном исподнем сидел на кухне за выскобленным до желтизны столом и, дуя в блюдечко, пил чай. На столе пофыркивал самовар. Жена надзирателя, рыхлая, полнотелая Ефимия, за крикливый нрав прозванная на улице Полоротой, сидела напротив мужа, наливала ему стакан за стаканом, придвигала варенье, пироги. И сама пила не отставая, вытирая лицо переброшенным через плечо вышитым полотенцем.

Мальчишки вошли. Ванюшка остановился у порога, не решаясь пройти дальше. Он и раньше бывал в этом доме, но сейчас увидел все как будто в другом свете.

В застланной самоткаными половиками прихожей, через которую они прошли, в глаза ему бросилась черная шинель с белыми, тускло блестевшими пуговицами; круглая, из черной мерлушки форменная тюремная шапка. На полке над вешалкой желтели тщательно уложенные столярные инструменты - рубанки, шершебки, два фуганка, висели всевозможных размеров струбцинки.

Когда-то, еще до поступления в тюрьму, Присухин столярничал, делал детские колыбели и гробики, бабьи прялки и рамки для портретов и фотографий. Потом, как определился в тюрьму, нужда прошла, работу со стороны брать перестал и столярил теперь только "для радости", "для души", как говорил сам.

В горнице, куда с кухни была распахнута дверь, стояли сделанные хозяином стулья с высокими резными спинками, и на каждой спинке, как и на шинельных пуговицах, - двуглавый орел. У окон - самодельные этажерки, на них цветы - бегонии и герани. В переднем углу по случаю воскресного дня теплилась лампадка голубого стекла, похожая на диковинный тюльпан.

Все это Ванюшка увидел сразу, хотя, бывая здесь раньше, не замечал ничего.

"Сыто живут", - с внезапно вспыхнувшей злобой подумал он, стараясь, чтобы ненависть не выбилась наружу, не искривила лицо.

– Чего тебе, Симушка?
– спросила от стола мать.
– Еще почаевничать захотел?

– Не, маманя. Вот Ванюшка голубку несет продавать. Погляди! Красивая, прям глаз не оторвешь...
– Он прошел к столу и на ладони протянул матери голубку, которую перед этим держал за спиной.
– Гляди, какая...

Не обращая внимания на стоявшего у порога Ванюшку, Василий Феофилактович и его жена по очереди потрогали голубку; она косилась на их руки красным круглым глазом.

– Тощая. Вовсе заморенная, - с грустным осуждением сказал Василий Феофилактович.
– Ей конопляное семя полагается, тогда в тело войдет... А чего же он продает? Га?
– спросил он, все еще не глядя на Ванюшку.

– А потому, дяденька, - отозвался от порога Ванюшка, - кормить нечем. Летом-то она у меня справная была. Шестерых голубей на крышу привела, от самого Насхутдинова даже...

– Не могет быть того, - с сомнением покачал головой Присухин. Насхутдиновские на чужую крышу не полетят. У татарина голубь сытый, ухоженный...

– А вот прилетели, - упрямо повторил Ванюшка.

Василий Феофилактович, полуобернувшись, в первый раз внимательно оглядел Ванюшку: рыжеватые кустики бровей вопросительно изогнулись.

– Погоди, погоди, малый. Я тебя игде же видел? Га?

– А у нас и видели, папаня, - ответил за Ванюшку Симка.
– Он к нам в позапрошлом годе сколько разов заходил. Запамятовали вы.

Василий Феофилактович, неотрывно глядя на Ванюшку, встал из-за стола, подошел к двери.

– А ты чьих же будешь?
– спросил он.

– Якутовых, - хрипло выговорил Ванюшка.

Лицо Василия Феофилактовича построжело, вытянулось, глубже прорезались кривые складки от носа к углам губ. И глаза словно налились холодной светлой водой.