Суда не будет
Шрифт:
Сказал:
— Ну и вид у вас, товарищи родственники. Будто вы привидение увидели. Вы меня ни с кем не перепутали?
Надя посмотрела на мужа — будто мысленно его подтолкнула.
Вовка усмехнулся, покачал головой.
— Привет, Димка, — сказал он. — Это мы с Надей всё ещё под впечатлением. От недавней беседы с одним… не очень хорошим, но очень наглым человеком. Злимся. Делимся друг с другом праведным негодованием.
Я подошёл к Вовке, пожал ему руку. Надя взглянула на кульки с конфетами.
Я не ответил на её молчаливый вопрос, спросил:
— Что за человек? Я его знаю? Чем он вас разозлил?
Вовка
— Димка, ты мне не поверишь, — сказал он. — Всё тот же марлезонский балет продолжается. Только теперь уже вторая его часть. Не менее странная и неожиданная, чем первая.
Брат покачал головой.
— Ты Рому Кислого помнишь? Это подручный Лёши Соколовского. Большой такой.
Я кивнул.
— Видел такого. Заметная личность. Объёмная.
— Вот эта самая объёмная личность к нам буквально два часа назад вломилась во двор. Вот сюда.
Мой младший брат указал рукой в направлении собачьей будки.
— Вломился? — переспросил я.
Вовка пожал плечами.
— Ну… не вломился, а вошёл, — сказал он. — Но с претензиями. С теми же, какие мне в пятницу высказал по телефону его хозяин Лёша Соколовский. По поводу пропавших денег. Димка, ты представляешь такое? Он. Мне. Бросил предъяву.
Мой младший брат вскинул брови. Надя накрыла его руку ладонью.
— Димка, ты понимаешь, до чего мы уже докатились? — спросил Владимир. — Бандит явился домой к капитану советской милиции и предъявил ему свои претензии. Угрожал! Понимаешь? Такое ведь никому и не расскажешь. Не поверят.
Вовка покачал головой.
Надя похлопала мужа по руке — так она всегда подсказывала, что я «завожусь».
На стол с глухим стуком упала подгнившая вишня. Её сейчас словно никто и не заметил.
Вовка развёл руками и сообщил:
— Вот такие вот дела, брат. Обсуждаем теперь с товарищем следователем, должны ли мы отреагировать на такое хамство. И если должны, то как. Может, ты нам подкинешь дельную мысль? Сразу тебе говорю: деньги Соколовского я не брал.
Я улыбнулся — открыто и спокойно, как это часто делал Димка.
— Расслабьтесь, товарищи родственники, — сказал я. — Для честного советского милиционера реагировать на выходки преступных элементов — это дурной тон. Расслабьтесь. Лёша Соколовский скоро одумается. Вот увидите.
Я демонстративно спрятал за спину кульки с конфетами и заявил, что иду к племяннице.
— Дима, ты её закормишь этими конфетами, — сказала Надя. — Первого сентября она в школьное платье не влезет.
Я улыбнулся и заверил:
— Влезет, не переживай. От пары конфет она не растолстеет. Да и вообще не растолстеет. Лиза в Вовкину маму пошла. Та всю жизнь была худой. Лиза и взрослая будет есть, сколько захочет. Не задумываясь о лишних килограммах. Точно вам говорю.
Лиза сидела за письменным столом. Работала над новым романом.
На столешнице рядом с ней возвышалась гора из конфетных фантиков.
— Димочка! — воскликнула она. — Как хорошо, что ты пришёл! Я почти дописала новую книгу. Я её ещё вчера вечером начала. И сегодня пораньше встала, чтобы написать побольше.
Она кончиком шариковой ручки указала на книжный шкаф, где на полке уже стояла книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери».
Заявила:
— А это я не осилила. Прости.
Лиза
вздохнула.— Не смогла, — призналась она. — Пусть у меня будет на одного читателя меньше. Раз уж маме нравится такая тягомотина.
Надя просидела с нами во дворе за столом чуть больше часа — потом она ушла в дом. Мы с Вовкой остались под вишней. Обсуждали политику и криминальную обстановку в стране. Я заметил: при общении с Владимиром у меня ни разу не возникло ощущение, что я разговаривал сам с собой. Вовка со стороны выглядел менее знакомым мне человеком, чем та же Надя или Лиза. Изредка я улыбался, когда мой младший брат озвучивал свои взгляды на те или иные события. Чувствовал, что разговаривал с человеком значительно менее опытным, чем считал себя сейчас. Вовка будто не замечал мои снисходительные усмешки, как и положено младшему брату.
Лизино «почти дописала» вылилось в итоге в четыре часа. Я уже собирался уходить, когда племянница вынесла из дома свой новый «роман». Она торжественно вручила мне тетрадь, бросила горделивый взгляд на отца. Мне привиделась в Вовкином взгляде тень ревности. Я тут же признался сам себе, что эта тень там действительно была. Я «тогда» на самом деле немного ревновал свою дочь к Димке. Потому что понимал: из-за работы я уделял Лизе слишком мало внимания. Да не радовалась она при виде меня так бурно, как это делала при встрече с моим старшим братом. Я поцеловал племянницу в щёку. Попрощался с выглянувшей из дома Надей.
Пожал Вовке руку и напомнил:
— Вовчик, подрежь усы на клубнике. И полей огород. Пока здесь снова не собралась твоя банда.
— Я думал, ты с нами посидишь, — сказал Вовка.
Он развёл руками.
Я покачал головой.
— Не могу, Вовчик. Работаю сегодня вечером. У меня ненормированный рабочий график.
От Вовкиного дома я поехал едва ли не на другой конец города.
Всё в той же белой рубашке и в синих джинсах.
Жилет я сегодня с собой не взял, потому что оставил дома пистолет.
В прошлой жизни я в гости к Лёше Соколовскому не захаживал. Но его домашний адрес знал. Даже с полдюжины раз рассматривал Лёшин дом со стороны, когда проезжал мимо него (смотрел на его крышу поверх сложенного из кирпича высокого забора). Председатель Союза кооператоров Нижнерыбинска проживал в трёхэтажном особняке на улице, названной в честь Надежды Константиновны Крупской. Эта улица буквально прижималась к берегу реки. И состояла она из частных домов, в которых раньше обитала элита Нижнерыбинска (высшие городские чиновники, партийные работники, директора и заведующие предприятий).
Летом улица утопала в зелени из-за обилия садов. Рядом с домами тут росли не только плодовые деревья, но и голубые ели, и даже две пальмы (которыми их владельцы очень гордились). КПСС в городе ослабила свои позиции. Её представители освободили несколько домов. Теперь на улицу Крупской перебрались и «новые русские» — такие, как товарищ (пока ещё) Алексей Михайлович Соколовский. Впрочем, поправил я сам себя, термин «новый русский» пока ещё не вошёл в обиход. Впервые его озвучат примерно через год, седьмого сентября девяносто второго года в газете «Коммерсант» (я однажды поинтересовался этим вопросом).