Судьба Центрогаза. Сага о ребятах с нашего двора

Уверившись, что с психическим здоровьем у жены порядок не идеальный, Дима стал пытливее вглядываться в другие черты ее характера. Он с удивлением обнаружил, что зуд приобретательства целиком охватывал Яну, как только у нее заводились свободные деньги. Казалось, они жгли ей карман и руки. Такое стремление немедленно тратить деньги у нее удивительным образом сочеталось с неразумной и даже болезненной скупостью. Алчно горели ее глаза, когда они принимала от мужа зарплату, но еще горячее они пылали, когда она выторговывала на рынке несколько копеек.

Диму, как он сам считал, никак нельзя было назвать жлобом или скрягой, но такое отношение жены к деньгам заставило задуматься, стоило ли так уж посвящать ее в свои финансовые успехи и достижения. Может быть, пришло время стать поскрытнее да поприжимистей? Умерить гордыню и не бахвалиться заработком? «Ну, случись что, а я хотя бы останусь с деньгами», – так думал Дима и вскоре перестал делиться с женой подробностями своей работы.

Когда он только начинал работать во внешней торговле, Дима быстро заметил, что бытовая мораль, в которой воспитывались практически все советские дети, совсем не совпадает с той «государственной» моралью, которой всем им внешнеторговцам приходилось пользоваться на службе. Здесь надо было быть корыстным, даже алчным, отстаивать в цене каждый цент, жадно вымучивать преимущества для своей стороны в условиях контракта, забыть вообще о милосердии и любви к ближнему. Полагалось чувствовать моральное удовлетворение от того, что сумел так нагнуть партнера, что он почти разорился на сделке с тобой. Моральным удовлетворение получалось потому, что материальное вознаграждение вообще никак не соответствовало той выгоде, которую получало государство от твоей работы. Чиновничья машина сгребала все под себя и раздавала потом всем по крошке.

Дима, с помощью коллег и отеческих советов, вскоре освоил основы безопасной внешнеторговой работы в советском учреждении.

Во-первых, не было никакой гарантии, что твой ближайший соратник не окажется сотрудником «конторы». И что он не пишет регулярно отчетов о твоей деятельности. Поэтому надо быть предельно корректным и неискренним. Правду о себе должен был знать только ты сам. Остальным – впечатление.

Во-вторых, следовало избегать длительных поездок за границу. Только на несколько дней, иначе замучают проверками. Один старый служака, правда, еврей, советовал ему вообще никуда не ездить, даже в Болгарию.

– Почему? – удивлялся Дмитрий.

– Арестуют же, – спокойно отвечал Лев Маркович.

– Как арестуют?!

– А сколько уже арестовали? Две недели на выставке в Париже и все! Возвращается, а его уже прямо в аэропорту принимают.

Дима прямо расстроился. Не знал, что и думать. То ли Лев Маркович был уже слишком стар, чтобы помнить правду, то ли наоборот – припоминал ее слишком хорошо.

В-третьих, как советовал тот же Лев Маркович, не оказывать никому из торговых партнеров видимого предпочтения. Все цены пропускать только через конъюнктурный отдел.

– А уж потом работай, с кем хочешь, но на прочих равных условиях!

Само собой не допускались лишние разговоры по телефону, особенно с иностранцами, болтовня в ресторанах и гостиничных номерах – известны были примеры тяжелых поражений в правах людей, допустивших такие промашки. Их просто увольняли с работы, а новую с волчьим билетом найти было нельзя, ну, может, где-нибудь разнорабочим на стройке.

Всем хороши были правила, и кабы их соблюдали повсеместно, не было бы крепче организации, чем Минвнешторг.

Неостановимая ржавчина либерализма тем временем проникала во все слои навсегда монолитного, как казалось, советского общества. Все задолбленные с детства догмы размягчались, отбрасывались и отрицались. Все иностранное, разумеется, было лучше местного, родного. В советники стали брать прежних заклятых врагов – американцев. Они же не могут быть плохими! Они не могут обманывать! Они не умеют красть! Как вам такое в голову может прийти? Они живут по библии – in God they trust – и знают все десять заповедей, а не какой-то там фальшивый моральный кодекс! В общем, если и хотело общество кому-то молиться, то это – американцам.

Какой-то откровенный идиот, а может, это был хитроумный внутренний враг или коварный сотрудник ЦРУ, вбросил идею выборности руководителей предприятий. Неопытное и наивное общество немедленно всосало эту идею как истинный метод собственной решительной демократизации изнутри, о чем это общество, как выяснилось, вечно мечтало, и одобрило идею восторженно. И началось…

Для ловких людей, не обремененных веригами десяти заповедей и тем более моральным кодексом строителя, настали благие денечки. Проснулись, казалось навечно забытые, инстинкты собственника и приобретателя. В то время как массы были охвачены иллюзиями относительно демократии и предстоящих жизненных прелестей капитализма, сметливые люди, набившие руку на фарцовке и работе с наличными средствами, поняли, что пришло их время. Фарцовщики, спекулянты и бармены хорошо понимали магию наличных. «Если человек у меня взял, он мой!» – такой лозунг мог бы написать на своем штандарте любой новый банкир.

Жизнь в стране разгонялась и раскручивалась. Дима чувствовал на своей шкуре, как законы диалектики берут его в оборот. Особенно тот, который говорит о переходе количества в качество. Дима одним из первых догадался отвести финансовый ручеек от общественной реки в свой карман, но качества жизни это сильно не изменило. «Может, дело как раз в количестве – диалектически задумался Дима. – Может, пришло время расширить и углубить пресловутый ручеек?»

Да, он готов был морально и административно копать и расширять этот ручеек, пока не превратил бы его в полноводную реку, но нужна ему была для этой работы внутренняя уверенность и убежденность, что все не зря, что не пропадет его этот труд и достижения. Теперь, когда он твердо знал причину жениного характера, ценность семейной жизни в его глазах упала. Он с тревогой замечал, что дела у жены на лад никак не идут. Начал Диме ощущать неуверенность в своих целях. Да и нужна ли была ему теперь своя семья? Вот в чем вопрос!

Дмитрий женился по любви. По настоящей, как ему казалось, любви. И продолжал жену любить. Жалел он ее нестерпимо! Но раны, раны! Сердечные раны кровоточили! Много стало уже этих ран. От рубцов, как известно, сердце ожесточается.

Наконец пришла в его хмурую голову мысль, что Яна специально не хочет ничего менять. Ей нравились эти переходы от серости к яркости, от убийственной скуки к экстравагантным ощущениям. Ей нравилась забота, которой ее окружали в тяжелый сезон, и собственное хамство, с которым она с маниакальной радостью ранила окружающих.

Дима понимал, что он за ней пропал! Умом понимал, а сердце не отпускало. Любовь, жалость, ненависть и злость кипели у него внутри, а побеждала всегда любовь. «Заколдовала она меня, что ли? – суеверно размышлял Дима в редкие минуты успокоения, – живу как привязанный! А может, это дьявол захватил ее душу и мучает ее теперь во чье-то искупление?» – вспоминал Дима какие-то колдовские телепередачи и давний свой булгаковский сон. «А в чье же искупление? Не в мое же? Что мне надо искупить? Чего я такого натворил? Ну, подумаешь, комиссию взял? А кто не берет, кто?»

Стал он незаметно для себя все дольше зависать на работе, все труднее и труднее заставлял он себя приходить домой. Скоро такое трудолюбие отметили и в офисе, за глаза некоторые стали уважительно называть его трудоголиком.

* * *

Одним осенним мрачным вечером поехал Дима с работы прямо домой к родителям. Он позвонил Яне и предупредил, что этой ночью не вернется, а будет с мамой, которая якобы занемогла. Мама и вправду сердцем своим чувствовала, что Дима не в порядке, это ее тревожило, да и возраст уже был большой.