Судьба чемпиона

Бурлов не возражал; он как врач не мог принять философию безысходности, но в ней слышал отголоски оправдания своего бессилия. Спасать их трудно. И возмущал его сам факт добровольного, радостно-беспечного отравления. Он много раз заводил беседы с этим людом, пытался отвратить их от пьянства. Иные будто бы и понимали его, обещали, даже клялись, но потом узнавал: они пили по-прежнему. И снова пытался, и снова его постигали неудачи. Их не останавливают тяжелейшие отравления, цирроз печени, распад клеток жизненно-важных органов.

«Так, может, они правы — те, кто им не верит и на них махнул рукой?» — спрашивал себя в такие минуты.

Наступали периоды безверия. Он в мыслях преступал завет Гиппократа: бороться за жизнь больного до конца и при любых обстоятельствах. Не было сил по шесть-восемь часов стоять у операционного стола, латать изъеденные алкоголем части организма.

Однако в случае с Грачёвым профессор снова воспрянул духом.

Позвал няню Акимовну, приказал ей строго следить за больным:

— Ни грамма спиртного! Никто, ни одна душа чтоб не передала. Нельзя ему, погибнет он от одной рюмки,— припугнул няню.

— И-и, погибнет! Да что ему сделается, бугаю такому? Жрал водку до нас, будет жрать и после.

— Вы что-нибудь о нем слышали?

— Как же — слыхала... Порча на него нашла. Он теперича человек конченый. А так-то, когда не пьет, ишь, какой молодец! Он, говорят, в бокс играл. Ну, это вроде у нас, в деревне, кулачного боя; так будто бы всех боксеров одолел. В целом свете. В чемпионы вышел. А как с ним-то, с винищем сдружился, все и пошло прахом.

Профессор предложил старой санитарке сесть.

— Вы, Акимовна, говорите: порча нашла. Лечить от нее трудно — верно. Но вот у вас в деревне знали такое средство, чтобы от водки людей отваживать?

— Трав лекарственных, настоев разных, мазей много знали. Почитай, редкую болезнь одолеть не могли, а что до пьяных — нет, не лечили. Да и мало среди сельских людей было таких. На свадьбах, на поминках или ещё по какому редкому случаю мужики, бывало, выпьют. Случалось, кто в стельку упьется, но чтобы пить часто? Господь миловал. А если и заведется где такой, его за человека не считали. Пьянчужка, и весь сказ. Помыкается, помыкается,— смотришь: сгинул! В поле замерз, в пруду утонул.

Акимовна ближе подвинулась к профессорскому столу:

— Колдуньи разные, те заговором сатану изгоняли. В нашей деревне не было, а в соседней будто бы старушка ветхая слова такие знала и зелье варила. К ней мужика одного от нас возили. В чугунке траву горькую долго варила и слова какие-то шептала. Пить заставила. Отпоила! Он потом на празднике или в застолье сидит, а вина на дух не берет. Вроде бабы или дитя малого — не пьет и все тут. Да вот жалость: скоро та старушка померла. Но и пьяниц уж будто бы не стало по всей округе. Перевела, значит, своим зельем.

— Перевела,— подтвердил, улыбнувшись, профессор.— Жаль, только нам не передала секрет лечения и диссертации не написала.

Приободрился Николай Степанович, вышел из-за стола.

— Спасибо, Акимовна! Народ наш, как вы обрисовали, не пасовал перед болезнями — даже перед такой страшной, как алкоголизм. А мне тут кое-кто говорит: алкоголиков не излечишь, на них нужно махнуть рукой. А ведь их много, людей, пораженных страстью к вину. Миллионы.

Назавтра Бурлов вновь пригласил Грачёва, попросил подробно рассказать о себе, о всей своей жизни.

— Скажу вам откровенно,— говорил Николай Степанович,— вы мне симпатичны, и я не хотел бы выписывать вас из клиники, не употребив все средства для излечения вашей болезни.

— Профессор! Благодарю за отеческую заботу. Я нынешнюю ночь не спал, все думал о своей жизни. И что же получается: и я, и Очкин — оба пьем, но он пьет умело, «культурно», а я по-свински. Я пьяница, последний человек, а он — чистенький, и даже пользуется уважением, в начальниках ходит. А я уж вам говорил: и пью-то по простоте душевной. У меня для каждого душа нараспашку. Ханыге и тому угодить хочу. К утру принял решение: не пить! Мой приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

— Такое обещание вы уже давали и, верно, не однажды.

— Да, давал. Но на этот раз... Тут ещё Очкин меня раззадорил. За меня расписался Очкин, то есть пожалел меня.

— Но ведь и раньше...

— Профессор, страсти роковой к вину у меня нет. Я не из тех выпивох, которым каждый день необходима чарка; у них по утрам все ноет, каждая клеточка вопит, а руки дрожат и тянутся к бутылке. Нет! Я пил не так уж много — случалось, месяцами не знал ее проклятую, и жил как человек. Моя беда в другом: не могу отказать товарищам, если они зовут или просят, и вместе с рюмкой в меня вселяется бес, я становлюсь дурным, лезу в драку. Оттого все мои неприятности. Теперь же...

Грачёв в одно мгновение вспомнил сцену на берегу Финского залива, свой коварный жестокий удар. И кого ударил? Сашу Мартынова, золотого парня, вставшего на защиту Ирины.

От природы наделенный сильно развитой чуткой совестью, он бывал собою недоволен, если в боксе случалось нанести удар в болезненное, вдруг открывшееся у противника место — удар неожиданный, повергавший соперника в нокдаун, а то и в глубокий нокаут. И хотя ему присуждалась победа, а зал взрывался от аплодисментов, он с ринга уходил со смутным чувством тревоги, недовольства собой. Победа казалась случайной, добытой не очень чистым приемом — будто он таился в засаде и поразил противника внезапно, когда тот не ожидал и не был готов к отпору.

Можно вообразить, как он страдал теперь, глядя на Сашу Мартынова, поверженного излюбленным своим ударом — снизу, вподкид, словно бы поддевая противника железным гиреподобным кулаком. Тайная и вечная горечь сердца станет теперь преследовать его всю жизнь. Да, да, сколько жить ему, столько будет казнить себя. Казнить молча и втайне — никогда, никому и ни за что на свете не признается он в этом своем позоре.

Сказал он другое:

— Меня Очкин задел за живое — ярость к нему вздыбилась, а если ярость — я иду, как танк. И нет для меня помех, все одолею — и себя тоже. Поверьте мне, Николай Степанович. Увольте от лечения.

— Хорошо, хорошо, я все-таки подержу вас в клинике. Расскажите о себе.

Бурлов подвинул тетрадь, приготовился записывать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Много книг написал за свою жизнь академик Бурлов. Его монография «Рак легкого» стала учебным пособием для всех медицинских институтов и колледжей мира. Теперь он собирал материал для новой книги: «Алкоголь и человек». Замыслил написать труд фундаментальный, показать на своем опыте, на своих больных коварную и смертельную пагубу этого заклятого, многовекового врага человечества. И показать со всех сторон — со стороны медицинской, социальной, нравственной, философской. И он торопился: успеть бы! Ведь лет-то ему уже семьдесят пять.