Судьба генерала

— Сейчас приедем, — уверенно врал Николай и с ужасом всматривался вдаль. — Господи, пошли же нам хоть какую-нибудь задрипанную деревушку, ведь кирасиры со злости зарубят меня, как поляки Сусанина, своими палашами, вон у полковника какая злая физиономия!

И тут Бог услышал молитвы молоденького прапорщика: выглянула луна и осветила впереди высокую колокольню и большой помещичий дом, вокруг него толпились многочисленные хатки.

— Видите, какое славное местечко, какой дом! Тут вы найдёте конюшен на весь полк, и будет вам славный ночлег. — Николай поскакал вперёд.

Узнав название села, вернулся.

— Рекомендую вам, Карл Васильевич, местечко Малые Вилишки с огромной мызой и славным хозяином.

Полковник Будберг расплылся в довольной улыбке и поблагодарил прапорщика. Николай вернулся на мызу, где расположился штаб корпуса. В большом, просторном зале с высокими потолками из потемневших от времени дубовых балок горел камин. Там вспыхивали и гасли несколько поленцев, освещая ближайшие массивные, из чёрного дерева стол, стулья и кресла мрачными красноватыми отблесками. Со стен на спящих прямо на полу на охапках соломы и сена офицеров, укрытых по походному шинелями, поглядывали с портретов, развешанных по стенам, какие-то мужчины и женщины в старинных одеждах. Было тихо. Кое-кто похрапывал, из тёмных углов иногда доносился чей-то шёпот. Изредка вспыхивала спичка: кто-то закуривал трубку.

Николай доложил Куруте, который уже был в халате с ночным колпаком на голове, о благополучном расквартировании кирасирской дивизии, описал в красках и сопутствующие этому приключения. Многоопытный полковник улыбнулся.

— Не беспокойтесь, я завтра поговорю с великим князем, и думаю, всё обойдётся. — К концу тяжкого дня полковник уже не жужжал, а слабо попискивал. — Вон ваш брат в том углу уже спит, не будите его, он очень умаялся, да и мне пора спать, прощайте, Николай Николаевич, отдохните и вы. — Кутаясь в тёплый цветастый халат, Дмитрий Дмитриевич поплёлся в соседнюю комнату.

Но Николаю не спалось: слишком много переживаний за один день! Он вышел во двор, накрошил кирпича, вернулся в залу, зажёг свечку и стал чистить пистолеты, расположившись у камина. Здесь его и сморил всё-таки сон.

Утром Муравьёва разбудило яркое солнце, бьющее в огромные, не зашторенные окна залы. Вокруг уже сидели и вяло прохаживались офицеры, покуривая утренние трубки. Раздавались их повелительные голоса, обращённые к слугам: «Кофею, быстро!» Николай вышел во двор. Здесь стояла та же утренняя суета. Пахло мокрой зеленью, сиренью, доцветающей у крыльца. Тянуло дымком от бивачных костров, слышалось ржание коней, сиплая ругань кирасир. Кто-то бесцеремонно хлопнул прапорщика по плечу. Он обернулся. Рядом стоял великий князь.

— Ладно, Муравьёв, не вешай носа. Ты же в кавалерии служишь, а не в институте благородных девиц гладью платочки вышиваешь. — Константин Павлович потянул воздух своим курносым носом. — Хотя я и не прочь оказаться сейчас среди этих девиц, женского пола уже недели три не нюхал, даже забыл, когда последний раз... — Наследник престола отпустил матерное словцо и, запахнув длинную кавалерийскую шинель, пошёл, громко лязгая шпорами в дом, хрипло выкрикивая: — Где кофей, Пономарёв, я тебя спрашиваю, чёрт вас всех слуг побери вместе взятых?!

Вслед великому князю катился волнами грубый хохот довольных конногвардейцев-офицеров. В отличие от надменных кавалергардов, они души не чаяли в своём командире.

4

Вскоре отступление русской армии продолжилось. И вот вдали уже показались мощные стены Смоленской крепости. В войсках все были уверены, что здесь наконец-то дадут отпор Наполеону. Одним из первых Николай Муравьёв с передовыми отрядами своего 5-го Гвардейского корпуса форсированным маршем ещё затемно прибыл на правый берег Днепра и остановился в лагере за Смоленском. Гвардию оставили в резерве, но молодому прапорщику очень хотелось посмотреть настоящее крупное сражение. И он решил на свой страх и риск, без разрешения начальника штаба корпуса полковника Куруты съездить в город. Николай встал до рассвета. Быстро оседлал коня и не спеша поехал по прибрежным холмам. Под копытами коня слегка шелестела и изредка похрустывала густая трава, покрытая под утро обильной холодной росой, пахнувшей полынью и мятой. В низинах между холмами стоял густой влажный туман. Небо уже посветлело. Звёзд почти не было видно. По сторонам просёлочной дороги, спускающейся к мосту через Днепр, виднелись, как бы светясь в предрассветных сумерках, пятилепестковые звёздочки белозоров. Их чуть ощущаемый ночью нежный аромат напоминал жасмин. Попадались и белые пушистые шапки таволги, пахнувшие миндалём. Конь под прапорщиком слегка заржал и потянулся к ним, к своему любимому лакомству. Николай слегка потянул поводья. В город надо было успеть до рассвета.

В Красненском предместье, в которое въехал вскоре Николай, уже раздавались пушечные выстрелы. Неприятель приближался. Прапорщик, от волнения с трудом переводя дыхание, бегом поднялся на Королевский бастион — земляное укрепление неправильной формы у обветшавшей стены. Орудийная прислуга уверенно сновала у медных пушек и единорогов [15] . Вдали уже показались плотные цепи и колонны французской пехоты в синих мундирах с малиновыми погонами и лацканами. Развевались на ветру трёхцветные французские флаги с золотыми императорскими вензелями. Сомкнутые ряды неприятеля под ни на минуту не прекращающийся барабанный бой уверенно, даже с какой-то свирепой лихостью шли под ядрами, вырывающими среди них десятки убитых и раненых. Николай с любопытством увидел, как ядро попало вкось фронта французской кавалерии, которая неслась в атаку на русских драгун, стоящих левее бастиона. Французские всадники смешались и понеслись назад в беспорядке. За ними поскакали драгуны, размахивая палашами. А тем временем пехотинцы 3-го корпуса маршала Нея уверенно и нагло шли под картечным дождём на Королевский бастион. Синие шеренги быстро и невозмутимо смыкались, когда пушечные выстрелы с бастиона прокладывали целые просеки в их рядах.

15

Единорог — русское артиллерийское гладкоствольное орудие, сопровождало пехоту в бою.

— Эх, красиво идут, — проговорил кто-то рядом с Николаем мягким баритоном по-французски, — жаль таких красавцев отправлять на тот свет, но ничего не поделаешь, на войне как на войне!

Прапорщик обернулся. Рядом стоял невысокий молодой генерал и в медную подзорную трубу наблюдал за полем боя. Это был Иван Фёдорович Паскевич, с которым служба и будущие военные дороги не раз сведут Муравьёва. Николаю бросились в глаза белоснежные перчатки на его маленьких, аристократичного вида руках.

— По вашему приказанию полк построен, ваше превосходительство, — доложил громко высокий штаб-офицер, командир Орловского полка в запылённом кивере на голове и помятом мундире.

Он чуть иронично поглядывал на разодетого как на картинке, молодцеватого миниатюрного генерала с живыми южными карими глазами. А тем временем раздался протяжный бодрый рёв французских труб, и пехота противника кинулась с дружными криками к простиравшемуся перед стенами и бастионом глубокому оврагу, заросшему зарослями бузины, покрытыми спелыми крупитчатыми красными кистями. Совсем недавно хозяйки из соседних домиков, стоящих неподалёку, чистили самовары и другие медные плошки этими сочными размятыми гроздьями. Раздался ещё один залп орудий. Бастион и стены оделись огненным, а потом дымным кольцом. Многие из расстрелянных в упор картечью французских пехотинцев уже не кричали, а хрипели, корчась в лужах крови, смешанных с раздавленными гроздьями бузины. Николай с низенького бастиона видел даже их искажённые страданиями усатые лица, слышал их стоны. Николай зашатался, его мутило. Пробежавший мимо артиллерист с пороховыми зарядами в кожаной суме рассмеялся и громко и весело выкрикнул:

— Аль смотреть тошно на эту мясорубку, ваше благородие? Видать, в первый раз? Это ещё ничего, свежее-то мясцо не подванивает, а вот когда полежит денька два, то тогда уж точно, как нюхнёшь — нутро выворачивает. — И он проворно подбежал к большой медной пушке и стал быстро и уверенно заряжать её вместе с огромным канониром, орудующим длинным банником.

Николая вырвало. Однако он всё-таки справился с собой и снова подошёл к брустверу, чтобы рассмотреть, что же делается на поле боя. А там уже полки 26-й дивизии шли в штыковую атаку на французов, преодолевших овраг и уже бегущих с оскаленными, что-то исступлённо кричащими лицами вперёд. В первой шеренге неподалёку от знамени Орловского пехотного полка шагал и одетый с иголочки бравый генерал Иван Фёдорович Паскевич. Он нервно поигрывал лезвием шпаги, которую сжимал рукой в белоснежной перчатке. В уголке его рта была зажата горящая сигара. Тут раздалось мощное «Ура-а-а!». Русские пехотинцы в зелёных мундирах и чёрных киверах бросились в штыки. Атака нашей пехоты была такой дружной и мощной, что поредевшие цепи французов дрогнули и кинулись назад через овраг. Николай хорошо видел, как лихо орудовали штыками русские солдаты.

— Да, француз стреляет здорово, тут ему равных нету, — говорил опять поравнявшийся с прапорщиком усатый фейерверкер, переводя дух и закуривая короткую трубочку, — я на них насмотрелся ещё в прошлые кампании. На ядра и картечь тоже идёт хорошо, не дрогнет. А вот на штыки, не того, слабоват. Тут нашему солдату равных нет.

Раздался звук трубы. Это был сигнал «отбой». Русские пехотинцы возвращались к бастиону с окровавленными штыками. С ними шёл и генерал Паскевич. С его шпаги капала кровь на пыльную траву под ногами, белоснежные перчатки были в красных пятнах. Генерал посмотрел на ещё чуть живого, пронзительно стонущего французского пехотинца. Ему картечью разворотило живот.