Судьба по-русски
Шрифт:
— А, Евгений Семенович! — широко раскрыв руки, он сам подошел ко мне. — Поди, еще сердишься на «Известия»? — спросил, приятно улыбаясь, заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК.
— Уже забылось, Алексей Иванович, — коротко ответил я.
— Ерунда все. Пойми… Ну, высекли бы мы, допустим, слесаря, а не артиста… Авторитет же газеты в том, что для нас нет привилегированных…
Не очень твердо ступая, он направился в зрительный зал. Уселся. На экране пошел «Человек из Рио».
А я, человек из России, думал о чести, достоинстве и прочей «ерунде»…
Леонид
1960–1964 годы были у меня периодом высокого напряжения творческих сил. Сам себе мог бы позавидовать… Почти
Не знаю, то ли перегрузил я себя, то ли травмы сказались, то ли измучился от недосыпания, но впервые я почувствовал свое сердце… Застучало с перебоями… Врачи категорически настаивали: отдохнуть, остановиться, успокоиться…
И вот оказался я в «Рузе», подмосковном доме отдыха Всероссийского театрального общества (ВТО). Выдался, надо же, в обычно вьюжном феврале тихий и теплый день. Пышный, лохматый снег лениво опускался с небес. В такие минуты хочется побыть в одиночестве — помолчать, подумать… Шел я по аллее, слушал тишину… И вдруг навстречу мне — Утесов! Кумир моей юности, герой любимого фильма «Веселые ребята», овеянный славой эстрадный артист, певец!..
Я растерялся, почувствовал, как кровь ударила в лицо… Как в этом случае быть?.. Конечно же, младший старшему, даже незнакомому, должен первым сказать «здравствуйте»— так учили нас, детишек, в деревне. Молниеи пролетел в памяти рассказ о Василии Ивановиче Качалове, который, когда прохожие на улице Тверской приветствовали его, отвечал каждому незнакомцу, чуть кланяясь почтительно.
«Может, сигануть с дорожки? — подумал я. — Нет! Могу утонуть в высоком сугробе… Тогда наберусь нахальства и скажу: „Здравствуйте, Леонид Осипович!“»
И не успел. Утесов, приблизившись, остановился, вгляделся в меня и со своей знаменитой хрипотцой игриво воскликнул:
— Боже ж ты мой!.. Живого князя вижу! Как прикажете величать вас, не Дмитрием же Ивановичем?
Я смутился:
— Женя… — Жуть, как нелепо прозвучало это «Женя».
Леонид Осипович, надо полагать, заметил мое волнение, легко перевел разговор на профессиональные проблемы.
— Интересно, как вы себя чувствовали, переходя «из грязи да в князи»?
Я понял, что он имеет в виду: от Нагульнова к Нехлюдову. Его сердечность, искренность сразу расположили меня к откровенности и доверию. Я почувствовал желание выговориться, но не знал, с чего начать… Душа-то моя — как клубок из разноцветных чувственных нитей. В этом клубке есть красное и синее, черное и белое, радость удачи, отчаяние, надежда, страх…
Леонид Осипович, смахнув с моего плеча мокрый снег, спросил:
— Ну, признайтесь, трусили?
— Нет! — выпалил я. — Страх испытывал, да! Но трусость — нет! Страх рождал во мне силу преодоления его, азарт! Трус ведь на амбразуру не кинется, так мне кажется. — Высказался и осекся. Самому противно сделалось: какие банальности говорю.
Мой собеседник ничем не выразил своего отношения к моей запальчивости и, вслушиваясь в хруст снега под ногами, раздумчиво сказал:
— Русский театр всегда был знаменит искусством актерского перевоплощения. Господи, какие чудо-характеры лепили Москвин, Хмелев, Тарханов, Шаляпин…
— Сегодня, к несчастью, это искусство не поощряется, — посетовал я. — Более того, с чьей-то легкой руки вошло в практику считать, что перевоплощение — это изменение внешности за счет наклеек, париков и причесок. И только-то! Такое упрощение, как ржавчина, въелось в практику. Особенно в кино. А молодые актеры, к сожалению, с необычайной легкостью усваивают невысокие требования к мастерству. И вот в начале творческой жизни принимаются безжалостно эксплуатировать свои психофизические данные. Выстреливаются одна за другой две-три картины, и на актера вешается ярлык: «повторяется», «надоел», «исчерпал
себя», «заштамповался»… Беда! Сколько погибло истинно талантливых артистов, так и не испытав, до чего это здорово — влезть в шкуру образа…Леонид Осипович вдруг остановился, заразительно рассмеялся:
— Сейчас вы перевоплотились в «снежного человека» — весь в снегу. — Потом посерьезнел. — Знаете, мне после «Веселых ребят» предлагали уйму ролей — и все простецких парней с песенками…
— И вы отказывались?..
— Напрочь! Я мечтал о «Шельменко-денщике»!
— У вас была и есть эстрада, дорогой Леонид Осипович. В песне, фельетоне, конферансе вы можете выплеснуть свой темперамент. Вы ежедневно окунаетесь в искусство импровизации. А как актеру кино держать себя в форме? Его душа, нервы, тело обязаны всегда быть мягким, гибким, теплым материалом. Ведь актеров-надомников не бывает и быть не может. Ему подавай каждодневный тренинг. А для этого нужна не только литература, но и сцена, режиссер, съемочная площадка, партнер, зритель… А если всего этого нет? Вот он, бедный, и кидается от отчаяния играть все. Да и режиссеры чаще всего не затрудняют себя открытием в актере новых красок, часто неизвестных даже ему самому возможностей… Зачем? У режиссера труппа преогромадная — вся страна. Выбирай!..
— И все же, как после «Поднятой целины» Швейцер отважился пригласить вас на такую контрастную роль?
— Я сам долго думал над этой загадкой, — ответил я. — Нагульнов — темперамента эксцентричного, вулканического, взрывного, а Нехлюдов — весь в себе. Боже упаси выказать страсть на людях — ведь тут и природа его, и дворянское воспитание. Если бы вы знали, как я горел желанием обнаружить в себе качества для создания столь противоположного казаку Нагульнову характера. Как мне хотелось не разочаровать Михаила Абрамовича! Я чувствовал, по всему это было видно, что он всячески стремится вылепить из меня князя. Кроме репетиций и развернутых кинопроб, я по его совету неоднократно посещал Ясную Поляну. Хамовники, прочел записки, дневники и самого Льва Николаевича, и Софьи Андреевны… И чем глубже входил я в жизнь барскую, тем легче, хоть и с неохотой, расставался с полюбившейся мне жизнью донского казачества… — Тут я умолк и подумал: «На кой черт ему мои излияния?»
А Леонид Осипович слушал. Как он умел слушать!.. Мы же, актеры, когда собираемся, непременно перемываем друг другу косточки или сетуем на неустроенность жизни артиста, клянем режиссеров, критиков… А о самом творчестве редко творим… Очень редко.
— Ну, и как, интересно, вы влезали в «шкуру образа»? — продолжил беседу Утесов.
— Существует такая байка, а может, и не байка — будто спросили студенты Михаила Михайловича Тарханова: «Как вы работаете над ролью?» Он ответил: «Иду в баню, в Сандуны, залезаю на верхнюю полку, хлещу себя веником и думаю…»
— Так, — весело рассмеялся Утесов. — И в какую же баню вы ходили? Кстати, в бане голос хорошо звучит, не пробовали? — И еще больше смеясь, добавил: — Даже мой на бельканто смахивает иногда… Извините… Итак? — Вернул он меня к рассказу о роли Нехлюдова.
— Мне посчастливилось видеть и даже общаться с настоящим князем — Оболенским: он тоже играл в «Воскресении», эпизодическую роль. И с дивным певцом Вертинским, — не без гордости сообщил я. — Они были для меня живым образцом: как надо ходить, сидеть, говорить, слушать, есть, пить… Благородные манеры им прививали с детства… Мне же надо было освоить эти премудрости за два подготовительных месяца. И сказав себе: «Я Нехлюдов», вел себя и в жизни соответственно: стою в очереди — я князь, протискиваюсь в автобус — я князь, держусь за поручень в вагоне метро — я князь… Домашние, видя во мне перемены, поначалу подтрунивали: «Князь, кушать подано». Потом привыкли… Однажды в Ростове ехал по главной улице в открытом газике и сказал себе: «Я в карете». И выборочно, конечно, хорошеньким девушкам делал важные поклоны, иногда, будто цилиндр, приподнимал кепку, чем приводил прохожих в изумление. А одна красавица, вытаращив на меня от удивления глаза, повертела пальцем у виска…