Судьба по-русски

Я очень переживал этот разговор. И правда, при чем тут она: бюрократическая канитель и ее заставляет идти по кем-то созданному бездушному кругу…

У Льва Толстого есть мудрые слова: «Пора перестать ждать неожиданных подарков от жизни, а самому делать жизнь».

Я не ждал подарков, хотя от добрых людей они приходили в виде предложений: работать педагогом, стать заведующим труппой, директором театра… Киностудии «Ленфильм» и имени Довженко предложили мне поставить фильмы. Режиссура — это было то, о чем я тайно мечтал…

Значит, надо было начинать все сначала, надо было «самому делать жизнь»! И я решился… Но об этом — в следующих главах…

«Родная кровь»

Отвалявшись в Институте курортологии со своими позвоночными болячками, получив инвалидность с правом на работу, выписался я в туманную перспективу.

Все мое богатство — костыли, корсет. И еще пенсия… Но бедным я не был — полные понимания, сочувствия глаза жены, детей лечили мою душу. Ни нытья, ни хныканья в семье не проявлялось. Так и жили — на 150 рублей Лидиной зарплаты плюс моя пенсия. Тогда, в 60-е годы, на такие деньги еще как-то более-менее жилось…

И все же мысль, что я инвалид… Но не может же быть, чтобы из-за каких-то там позвонков остался я немощным, совсем непригодным для любимого дела?.. Эти думы терзали меня до отчаяния, хотя я и не высказывал их вслух…

И вот… Однажды в мою квартиру буквально ворвался, как ветер, восторженный молодой человек: режиссер Миша Ершов. Михаил Иванович приехал ко мне со сценарием фильма «Родная кровь». Ворвался и сразу взял инициативу разговора в свои руки — не давал сказать мне ни слова. А мне было что ему сказать. Он же пытался уверить меня в том, что играть главную роль в его фильме должен я, и никто другой! (Хотя потом я узнал, что у него до меня были сложности с выбором актера — хотели, чтобы играл другой, очень известный тогда артист, правда, поставивший условие, чтобы с ним играла его жена. Кому-то эта актриса не понравилась, и семейный дуэт для съемок фильма не утвердили.)

Пока Миша Ершов увлеченно доказывал мне, что видит в главной роли только меня, я пытался вставить хоть словечко о том, что двигаюсь пока по-черепашьи, что после длительного лежания я не в форме: физиономия — как арбуз.

— Понимаешь, Семеныч, Федотов (герой фильма) это тебе не какой-нибудь казак или князь. — Он намекал на «Поднятую целину» и «Воскресение». — Это… это… Да ты, Семеныч, прочти!..

Он ушел…

Я прочел сценарий, и мне показалось, что Федор Федорович Кнорре написал акварельную вещь: весь материал был как бы соткан из очень нежных, тонких нитей. И написан сценарий был пронзительно чувственно и просто. Просто.

Такого ярко полюсного состояния я никогда не испытывал: радость от поступившего предложения и горечь от физического бессилия… Но я ощущал в себе запас неиспользованных возможностей, который ложился на материал роли. Так сложилось в моей творческой судьбе, что до этого все мои герои были в основном буйные, темперамент выхлестывал из них. Но я уже тяготился этим: мне хотелось чего-то другого.

Я видел тогда, что на нашем экране не хватает любви нежной, тихой, не хватает ласки. Любовь — это вовсе не обязательно страсть, любовь — она многогранна. Я же еще не знал про себя — есть ли во мне такие качества, чтобы продемонстрировать нежность, хрупкость любви на экране. Только чувствовал: внутри что-то мучило меня, значит, просило выхода. Словом, душевные струны скрипичные уже звучали, но для этих струн дека была неподходящая — контрабасная: физически я был еще не в форме, чтобы воплощать материал роли на экране… Налицо полное несовмещение внутреннего и внешнего — дисгармония… Катастрофа…

И вот снова у меня дома Михаил Ершов, осветив утро своей оптимистической улыбкой:

— Ну, Семеныч, какова вещица?

Зачем, подумалось мне, травить его и свою душу, мучить и себя и его — ведь не смогу я сейчас сыграть эту роль. И выплеснул все наболевшее, как ушат холодной воды:

— Миша! Сам не заблуждайся и меня в грех не вводи… Отказываюсь я…

— По-че-му? — Ошарашенный режиссер выговорил это слово протяжно, по слогам. — Неужели роль, сценарий не понравились? — Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Любовная история чистая, в высшей степени благородная… Трудно не поверить писателю Кнорре, который утверждает, что солдат, да и все наши люди, вышли из безумства войны не озлобленными, чистыми…

Ершов вскипел:

— Так в чем же дело?

— Не годен я для этой роли.

— Почему?!

— Миша, Бог с тобой! Федотов ведь заглянул на побывку в тыл с легочным ранением! С легочным!..

— Да нет, нет! — горячился Михаил Иванович. — Я с Кнорре уже договорился: Федотов-Матвеев будет ранен в ногу! Пойми — главное то, что душа его не изранена, не огрубела душа его… — И снова на ершовском лице появилась улыбка. Он, словно извиняясь, добавил — А похудеть, Семеныч, маненько надо…

Появился шанс! Шанс вернуться к любимому делу, стать нужным. И я решил воспользоваться тем, что предлагала судьба…

За три месяца (пока в группе шли подготовительные работы) я болеее-менее привел себя в относительный порядок — «маненько» похудел. Чуть поубавились боли в спине, избавился от корсета, отказался от костылей… Но двигался я еще не очень прытко.

Вот таким «казаком» появился я в Риге, где шли павильонные съемки. Фильм снимался там и в Ярославской области, в городке Мышкине.

Мне казалось, что внутренне к исполнению роли я почти готов. Некоторые сцены я чувствовал кожей, нервами, ощущал в себе тепло и симпатию к воображаемой Соне…

— Какая она, эта Вия Артмане?

— Не боись, Семеныч, чую, дуэт сложится, — сказал Ершов, не скрывая своего обожания артистки.

Но первое появление Вии пред моими очами ошеломило меня — не та! Да, всем хороша: и лицом, и станом, но не та! Что-то надменное прорывается в ее интонациях, да и ходит как балерина. Она — барыня, какая же из нее получится паромщица?.. Кошмар!

Знаю, что Вия после первой репетиции выдала характеристику мне в еще более хлестких выражениях. Что я и грубый мужлан, и двигаюсь как медведь… И вообще, как такого любить…

Налицо было явное несовмещение. А это уже сигнал тревоги. Первое ощущение взаимного неприятия друг друга меня очень испугало. И я начал думать: «Что же есть в ней такого хорошего, за что бы я мог зацепиться и потянуть эту ниточку, чтобы почувствовать к партнерше симпатию?» Мне надо было чем-то восторгаться, чтобы это чувство помогало на съемочной площадке. Чтобы потом и зрители почувствовали это на экране…

Для меня на сцене, на съемке важно быть влюбленным в свою партнершу. Не в смысле потерять голову, а для поддержания духа, интонации той или иной сцены. Я как актер должен ждать этих встреч с актрисой, с которой войду в кадр. Например, нет моей партнерши три дня, мне говорят, что она приедет на четвертый день. И я ее уже жду, готовлюсь к нашей встрече, словно мне предстоит пойти на свидание. Это чувство я должен перенести на сцену, на экран… Актерский опыт, профессионализм, конечно, помогут сымитировать органичное поведение в кадре. Но если не блеснет с экрана искра живого чувства, внимания, обожания, желания — получится бездушный пересказ сюжета, холодная информация для зрителя на заданную тему… Неминуемо случится злополучное «якобы». Якобы жизнь…