Судьба штрафника. «Война всё спишет»?
Шрифт:
Пять штрафников, сговорившись, решили без ведома командиров ночью сделать вылазку на этот косогор и поживиться трофеями. Особенно их привлекали часы и спиртное. У нас в то время часы были большой редкостью, у сержантов и рядовых они были только у тех, кто добыл их в бою. После ужина, когда стемнело, эти пятеро поползли на ничейную полосу, да там и пропали.
Через несколько дней наша рота вместе с другими частями пошла в наступление. Когда штрафники прошли поле, на котором лежали убитые немцы, вышли к полевому колхозному стану, атаковали и выбили оттуда немецкий заслон, в бригадном домике на соломе они нашли пятерых пропавших бойцов. Одежда с них была сорвана,
Внезапно раздался слабый стон, и у одного из пяти замученных шевельнулись пальцы. К нему бросились Иван Живайкин и санинструктор. Тело не было закоченелым, как у других, прощупывался пульс. Боец лежал на животе, на спине его ножом была вырезана звезда, заплывшая запекшейся кровью. Живайкин сделал укол кофеина для поддержания работы сердца и попробовал открыть рот бойца, чтобы влить какое-то лекарство, но резко отдернул руку — во рту не было языка. Хорошо, что немцы, вырезая звезду, положили его на живот, иначе он захлебнулся бы своей собственной кровью.
Бойца отвезли в медсанбат, и он остался жив. После на имя Сорокина мы получили от него письмо, в котором он сообщил все подробности происшедшего. Когда при свете ракеты наши бойцы увидели группу убитых немцев и поползли к ней, приблизившись вплотную, «мертвецы» вскочили и навалились на них. От неожиданности наши солдаты оторопели, и это позволило немцам захватить инициативу. Их было больше, они ожидали наших любителей трофеев, заранее зная, что делать, — видимо, это была немецкая разведка.
Пленных со связанными руками, подталкивая прикладами, пригнали в полевой стан, стали по одному отводить на допрос. Допрашивали поспешно, зло, жестоко избивая, особенно после того, как при обыске нашли немецкие часы. Потом собрали всех вместе и стали у четверых вырезать звезды, выкалывать глаза и отрезать языки, стараясь страхом вырвать у пятого нужные сведения. Боец не выдержал и назвал свою часть, но когда он сказал, что численность роты 30 человек, ему не поверили и подвергли тем же нечеловеческим пыткам, что и остальных. Больше никто ничего не сказал, да и что они могли сказать, даже если бы и захотели, кроме элементарных сведений о своей штрафной роте?..
Я всегда панически боялся снимать с убитых какие-либо вещи или брать деньги, это была даже не боязнь, а почти религиозное убеждение. Я считал, что, присвоив вещь убитого, я сам в скором времени неотвратимо буду убит. Да и как можно грабить мертвых? Это безнравственно, это просто низко! Наши предки, наоборот, отдавали умершим при похоронах нужные вещи, еду, лошадей и даже жен…
Наступили теплые солнечные дни. Иногда шум бурлящих потоков талой воды было слышно даже через грозный гул боя. Сначала запарили на пригорках проталины, которые быстро срастались в черные поля, испещренные белыми полосами снега в оврагах и канавах. Оттепели сменялись холодными ветрами, снежными бурями, и опять теплело. Дороги развезло, передвижение транспорта стало затруднительным.
Кучинский отправил меня с отчетом в штаб армии. По пути я сначала цеплялся за буксующие «студебеккеры» и полуторки, но с какого-то момента пришлось идти пешком под холодным моросящим дождем с сильным встречным ветром по разбитой дороге. Я быстро промок до нитки, струи холодной воды с шапки затекали за воротник.
На развилке дороги у одинокой хаты с высаженными окнами я присел отдохнуть и перекусить. В хате гулял холодный ветер, но она защищала меня от дождя и снега. Однако отдыхая без движения, я быстро
начал коченеть и был вынужден снова отправиться в путь. Через несколько часов в затуманенной дали я увидел сельские дома.В первом доме на окраине села размещался пункт сбора донесений 4-й гвардейской армии 2-го Украинского фронта. Я сдал под расписку запечатанный пакет, и дежурный офицер, посмотрев на меня, сказал, что в доме напротив есть комната отдыха, что там можно обсушиться и отдохнуть.
В указанном доме у плиты возилась женщина лет 40–45, на плите стояли вместительный бак с горячей водой, чайник и чугунок.
На мой вопрос, можно ли обогреться и обсушиться, она поздоровалась и певуче ответила:
— Проходьтэ, будь ласка! Я к же неможна? Можна, можна. Дывись, якый вы мокрый и в грязюци! Просувайтесь до пичкы, знимайте з сэбэ вси рэчи. Чобоття вымыйтэ ось в тому корыти.
Я снял вещмешок и шинель, повесил их на прибитую у входа доску с гвоздями, затем снял сапоги, подошел к корыту у двери и начал полоскать портянки.
— Шо вы робыте! Нэ трэба, я йих сама поперу!
Но я выполоскал и отжал портянки, взяв пучок соломы с пола, начал мыть сапоги — внутри и снаружи. Сапоги хозяйка поставила на лежанку, а мне сказала:
— Ось що, солдате, нэ знаю як тэбэ зваты. Пойиж картопли и знимай с сэбэ всэ — я поперу. Мыло е?
Я отдал ей кусочек хозяйственного мыла, туалетного нам не выдавали. Это только фрицы мылись глинистым эрзац-мылом с едким стойким запахом.
Вытащив кусочек сала и хлеб, я пригласил хозяйку к столу, но она отказалась и поставила на стол чугунок с парящей картошкой. В хате было тепло, от еды и жары я размяк.
— Ось тоби тазик с тэплою водою, колы всэ знимышь, помый ноги и йды за прыпичок, лягай и спы, якщо е час. Та нэ соромься, всэ знимы, а докумэнты и гроши забэри.
Набросив теплую кофту, хозяйка вышла, оставив меня одного. Не хотелось утруждать приветливую женщину, но я был в безвыходном положении — весь мокрый до нитки. Оставшись в чем мать родила, я вымыл ноги в тазике, прошел за припечек. Там была настлана солома, поверх — ряднушка, подушка и тулупчик. Я улегся и накрылся шубой.
Через какое-то время я уже видел лесополосу на спуске к пологому оврагу, за оврагом — поле. По полю шли фашисты, строча из автоматов. Наши бойцы устремились под гору на врага, я тоже, перемахнув через овраг, стремительно бросился навстречу фрицам. Я зло стрелял из винтовки в бегущих на меня немцев и, стреляя, приказывал: «Падай! Падай же!» Немцы падали. Я бежал дальше в гору, но на меня выскочил немец, стреляя из автомата. Тупая боль и тяжесть навалилась на меня, пуля попала в грудь, я упал. Мне стало трудно дышать, левая часть тела онемела. Я видел, как отогнали назад немцев, те убегали по полю, усыпанному трупами. Меня подняли и несли к лесополосе на косогоре, когда я проснулся от собственного стона. Было темно и жарко, онемела левая рука, на которой я лежал.
Я долго после не спал, смотрел в темноту, вспоминая прошлое. Не знаю, где спала хозяйка, но когда я утром проснулся, передо мной лежала стопка выстиранной одежды, высушенные шинель и шапка-ушанка, сухие сапоги и портянки. Так прежде могла позаботиться обо мне только моя мать… Я оделся во все чистое и теплое, и в душе у меня разлилась теплота благодарности.
На столе стоял чугунок с еще теплой картошкой. Соли не было, и я, достав свой пузырек с солью, всю высыпал на листок бумаги. Пошарив в полупустом мешке, я достал кусок сахара и четвертушку чая, положил все это на теплую печку, чтобы не приметил недобрый глаз, и вышел на улицу.