Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Стоял легкий морозец, в спину дул умеренный ветер. Я шел бодро по хрустящей дороге среди белого поля, растроганный заботой доброй женщины. Меня догоняла трехтонка, и я поднял руку. Мне повезло — руки солдат подтянули меня в кузов, крытый брезентом, я втиснулся между бойцами на солому, и машина, тарахтя и сотрясаясь, понеслась по обледенелой дороге.

Как всегда в солдатском кругу, в кузове грузовика нашлись трепачи и зубоскалы. Им были бы слушатели, а кто они — дело второе. Анекдоты они выдавали за правду, а правду рассказывали в анекдотичном стиле. В то время я еще не слышал о Василии Теркине, но такие люди окружали нас, встречались в любых ситуациях.

У каждого такого Теркина был свой репертуар. Одни выдавали себя за отъявленных бабников и смачно описывали свои любовные похождения. Если бы все эти истории были правдой, то знаменитый любовник Казанова побледнел бы от зависти.

Другие были любителями анекдотов. Сколько за четыре года войны я слышал анекдотов — не счесть! И как умело многие их рассказывали!

Третьей категорией рассказчиков были «боевые герои». Эти красочно описывали подвиги своих частей, друзей, среди которых они всегда были впереди, за что были представлены к высоким боевым наградам, но неизменно еще не успевали их получить. Среди таких рассказчиков особенно выделялись «разведчики».

Были и те, кто мог подхватить разговор на любую тему, перехватить инициативу и начать смачный треп. Это были профессионалы, их было интересно слушать, и их уважали. Все рассказчики оживляли и скрашивали солдатскую жизнь, отвлекали от суровой действительности, от тяжких дум, не давали оставаться долго наедине с собой.

Мне все чаще и чаще приходила на ум кощунственная мысль: война захватывающе интересна непрерывной сменой места действия и персонажей, увлекательными событиями, неповторимостью виденного и слышанного, пережитых ситуаций, если бы только… Если бы только война не несла беду целым народам, странам и континентам, не уносила столько жизней, не калечила тело и душу уцелевшим, не уничтожала материальные и культурные ценности, не…

Я благополучно вернулся в слободу, из которой вышел с пакетом в штаб армии, но нашей роты на месте не оказалось. На стене хаты было выведено углем: «Уразов, ищи в Калино». Все это было бы не страшно, но я был голоден, и в моем вещмешке было совершенно пусто. К несчастью, я стеснялся просить накормить меня, знал, что у местных жителей, переживших оккупацию, ремни на животе затянуты на последнюю дырку.

Пришлось мне снова отправиться в путь. Автотранспорт в пределах населенных пунктов попутчиков, как правило, не брал, регулировщиков, которые могли остановить машину и подсадить меня, тоже не было, и мне пришлось долгие часы шагать по весенним лужам, перепрыгивая в низинах через говорливые ручьи. Ноги намокли, в сапогах хлюпало, хорошо, что не было хотя бы грязи.

Вечерело. Надо было где-то останавливаться на ночлег, но почти во всех дворах, особенно с просторными хатами, мне отвечали: «Занято, проходите дальше». Когда показалась окраина слободы, я догадался, что нужно проситься на ночлег в какую-нибудь развалюшку, где нельзя разместиться группе солдат, а командиры не захотят останавливаться в такой хате. И эта мысль оказалась верной.

Я постучался в дверь старенькой, вросшей в землю хатки, оконца которой почти касались земли.

— Видчынено! Заходьте, будь ласка! — услышал я звонкий голос, и в дверях столкнулся с молодой, лет 25–27, женщиной. Она отступила назад и, поздоровавшись, пригласила в небольшую комнатку. На мой вопрос о ночлеге она зарумянилась и смущенно сказала:

— Нэ знаю, що вам сказаты… Я одна… А що скажут люды? Знаетэ, як у нас бувае? Обмовлять — нэ видмыешся!

— Извините! — И я повернулся к двери.

— Та стийтэ, стийтэ!.. Щось цэ? Выходыть, я вас выгоняю?! Ни, ни, залышайтесь!

Но теперь уже я застеснялся. Лучше бы мне попалась какая-нибудь старуха! В самом деле, как двоим молодым провести ночь, чтобы не бросить тень на молодушку и не обидеть друг друга? Я колебался, но потом в душе махнул рукой и повторил про себя бытовавшую в то время поговорку: «Война все спишет!» Конечно, война ничего не списывала. Мы сами себе прощали для успокоения совести аморальные поступки, не желая прощать других людей.

Я снял шинель, телогрейку, шапку, уселся на лавку за грубо сколоченный стол. Хозяйка захлопотала у плиты. Ноги у меня ломило, и я снял сапоги. Портянки, низ брюк и кальсон были мокрые, хоть выжимай.

— Ой, божечки! — Хозяйка жалостливо смотрела на меня. — Зараз, зараз я ростоплю, высушу. Вы одиньте ци носкы! — И она дала мне шерстяные носки и глубокие галоши.

Она поставила на плиту чугунок с картошкой, чайник, налила воду в корыто. В темной хате стало тепло, по стенам бегали блики от печки. Потом хозяйка зажгла фитилек, опущенный сквозь разрезанную картофелину в подсолнечное масло. Каганец с трудом осветил маленькую комнату. В комнату вошла соседка, зыркнула на меня, сдержанно поздоровалась.

— Катэрына, выйдэмо на хвылынку!

Они о чем-то шептались в сенцах, соседка хихикала. Я сидел на корточках у печки, подбрасывал кизяки, сушил мокрые брюки и подштанники. Невольно я ждал дальнейших событий — я не был избалован женщинами, и каждая возможность сближения остро волновала меня. Это волнение путало мои мысли, сковывало действия. В военные годы я старался предоставить инициативу женщине и тем самым снять с себя ответственность за ее дальнейшую судьбу. Я всегда помнил, что мимолетная связь может погубить женщину, как погубила свою жизнь Катюша Маслова в «Воскресенье» Льва Толстого.

Вернулась хозяйка и поставила на стол дымящуюся картошку в керамической плошке, капусту, положила кусочек черного хлеба.

— Катя, — она удивленно обернулась, услышав свое имя, — к сожалению, у меня ничего съестного нет, кроме кусочка сахара.

— Та и у мэнэ всэ, шо на столи. Що поробыш — вийна. Загарбныки всэ забралы. Я к я ще зосталась, нэ забралы в нимэччыну. Я як ликаря поклыкала выпыла мицьного чаю, цилу пачку заварыла. Чуть нэ згинула. Та ще прышлось нэсти ликарю и полицаю горилку та сало. Выручали батько та мамо, а тепер йих нема — вмэрлы. Хвороба якась ходыла, повитря. В сорок першому пэрэд самою вийною я выйшла замиж, а тэпэр не знаю живый мий, чы вжэ нэма.

Я назвал свое имя, рассказал о себе, где воевал, что видел. Она постелила мне на кровати, взбила подушку, бросила себе на печь вторую, потушила каганец. Я разделся и юркнул под стеганое одеяло, Катя зашуршала одеждой на печи. Ни я, ни она не могли заснуть. Мои чувства боролись с разумом, ворочалась и вздыхала Катя. Потом она сдалась:

— Що, Саша, нэ спыцця? Можэ змерз, так иды до мэнэ?

У меня пересохло горло от волнения, и я прохрипел:

— Лучше ты иди ко мне!

Она затихла.

— Не придет, — думал я, — надо идти самому. Каким дураком я выгляжу!

Но послышалось шуршание, и Катя медленно слезла с печи и подошла к кровати…

Я проснулся, когда солнце уже заливало окрестности и с крыш зазвенела капель. Ставни в одном окне были открыты. У плиты, стараясь не шуметь, возилась Катя. Увидев, что я проснулся, она пожелала доброго утра, спросила, когда я уйду, и выразила сожаление, что проспала и не приготовила завтрак.

— Прощавай, Саша. Я пиду до сусидив, а ты иды. Ты пидеш, а мени тут жыть. Нэхай сусиды бачуть, що я нэ проводжаю. — И она, наклонив голову вышла на улицу.