Судьба. Книга 2

— Поговори мне!..

— А почему я не имею права говорить? Я дорожу, честью этого дома…

— Провались ты в преисподнюю, шакалье отродье! Если я здесь уже не хозяйка, мне делать нечего. Я тут ни минуты не останусь!

— Что ж, — согласилась Джерен, — воля твоя. Тебя никто не гонит, но если ты сама желаешь уйти, то уходи. Забирай свой сундук с праведным и неправедным добром и иди.

— И уйду! Посмотрим, каково тебе будет одной!

— Проживу как-нибудь. Когда мама умерла, я знала, что у меня никогда не будет второй мамы. А когда папу призвал аллах, я поняла, что дом без опоры остался. Ты — не опора.

— Я это знаю, ишачка! — сказала Энекути. — Когда мой муж умер, я знала, что в этом доме для меня не осталось места. Завтра же заберу все свои вещи и уйду.

— Смотри, папины заодно не прихвати.

— У вас, у голодранцев, прихватывать нечего!..

Габак-ходжам, согревшись под тёплым одеялом, уже придрёмывал, когда заявилась Энекути и растормошила его. Жаркие объятия любвеобильной толстухи разогнали остатки сна.

Передохнув после бурных ласк Габак-ходжама, Энекути доверительно сказала:

— Нам нужно добром уходить отсюда.

— Зачем уходить? — спросил Габак-ходжам. — Может быть, упросим ишана-ага оставить нас по-прежнему возле себя?

— Не надо просить. Всё равно ничего не получится.,

— Почему?

— Потому что встречаться нам с тобой нельзя будет. Найдётся человек, который нам за нарушение закона голову снимет.

— Да-да, — торопливо согласился Габак-ходжам. — Ты права, надо уходить. Я не стану задерживаться!.. Я уйду!..

— Да лежи ты! Куда пойдёшь ночью? Никто сюда не придёт убивать тебя.

— А если Джерен скажет, что мы здесь вдвоём?

— Ничего она не скажет!.. Завтра утром пойдёшь, Я уже подумала об этом. Возле села Бекмурад-бая есть мазар [9] — святое место. А шиха [10] там, говорят, нет. Разузнай это. Ты — из рода священнослужителей, имеешь право быть шихом. Если мы там устроимся, заботы знать не будем… А теперь — обними меня покрепче ещё разок и спать будем.

Не испытан — друг, испытан — два

9

Мазар — гробница святого, обычно место паломничества верующих.

10

Ших — служитель в священном месте.

Паровоз попыхивал, ожидая сигнала к отправке. Молодой машинист в промасленной чёрной куртке суетился, подкручивая гайки, постукивая по металлу разводным ключом. Изредка он поглядывал на высокого симпатичного парня-туркмена, который вот уже почти целый час торчал около паровоза.

Парень чем-то нравился машинисту. Может быть, доброжелательным спокойствием, с каким он смотрел на паровоз и на работу машиниста. Может быть, привлекала лёгкая грусть, которой было пронизано лицо туркмена. Так или иначе, но, кончив подкручивать, машинист соскочил на землю и подошёл к парню, вытирая руки замасленной ветошью.

— Интересно? — кивнул он на паровоз.

Парень несколько раз утвердительно качнул лохматым тельпеком и чуть улыбнулся.

— Местный? — снова спросил машинист.

Парень молча смотрел на него,

— Ты — Душак?

— Нет, Мары. Ашгабад был, Мары надо. Жулик много: билет крал, денга крал. Все крал. Вези Мары, ла?

Парень, оказывается, довольно сносно говорил по-русски. Машинист одобрил:

— Молодец, здорово говоришь! Где научился?

— Вези Мары на паровоз! — настойчиво повторил парень, не отвечая, на вопрос.

— По инструкции, не положено, — сказал машинист. — Инструкция… бумага такая казённая, понимаешь? Не разрешает посторонним на паровозе находиться, понимаешь?

— Понимаешь, — сказал парень, и глаза его снова погрустнели.

— Ничего ты не понимаешь! — с досадой махнул рукой машинист.

Дежурный по станции дал сигнал отправки. Машинист заторопился к паровозу. Уже взявшись за поручни, оглянулся на своего случайного знакомого: парень стоял в той же позе, но смотрел вдаль по линии, куда должен был пойти поезд. Смотрел с печальной покорностью судьбе.

Машинист отпустил поручень, буркнул себе под нос какое-то ругательство и крикнул:

— Эй, друг! Давай сюда!..

И когда парень торопливо подошёл, закончил:

— Шут с тобой, лезь! Голову с меня снимут… Лезь быстрее, трогать надо!

Во время пути машинист пытался разузнать, кто такой, как очутился в Ашхабаде, почему возвращается в Мары, Парень отвечал односложно, неохотно, иногда делал вид, что не понимает вопроса. Каждый человек волен иметь свои маленькие секреты, и машинист, поняв, что попутчик отмалчивается неспроста, деликатно замолчал.

В Мары парень вышел. Он долго благодарил машиниста, путая русские слова с туркменскими, и машинист понял, что сделал доброе дело, что парню во что бы то ни стало надо было попасть в Мары.

Темнело. Парень огляделся по сторонам и, увидев вывеску чайханы, пошёл прямо на неё. Видно, нет в городе знакомых, подумал машинист и полез в будку готовить паровоз к сдаче сменщику.

В чайхане тускло, вполнакала — чайханщик экономил керосин — горела пятилинейная лампа. Людей было много. Они лежали на паласе, разостланном посередине чайханы, и просто на земле, у стен. Спящие храпели, стонали, метались во сне и почти все отчаянно чесались: чего-чего, а блох здесь было в избытке.

В одном углу сидели четверо мужчин, прикрывая от посторонних взглядов двух дремлющих женщин. Один из них, заметив вошедшего, спросил:

— Ахов, друг! Полубилетный не пришёл, не знаешь?

Полубилетным местные жители именовали товарно-пассажирский поезд.

— Пришёл, — ответил парень, — я с ним приехал.

— Гей, люди, вставайте! — закричал спрашивающий. — Полубилетный пришёл!

Чайхана зашевелилась. Люди быстро собрали пожитки и вышли. Место освободилось. Парень выбрал укромный уголок и стал укладываться.

Однако, поворочавшись с полчаса, он поднялся, постоял немного, раздумывая, и направился к выходу…

Машинист, сдав паровоз сменщику, шёл домой, спотыкаясь и ругая городское начальство за плохо освещённые улицы. Неподалёку от него, шагов на десять впереди, тоже шёл какой-то человек. Шёл неуверенно оглядываясь по сторонам, останавливаясь у калиток домов. Сначала машинист подумал нехорошее и даже замедлил шаг, чтобы понаблюдать за прохожим. Но вскоре убедился, что тот, видимо, просто разыскивает какой-то дом, вор вёл бы себя иначе.