Судьба. Книга 3

— Когда-то и я верила, — вздохнула Огульнязик. — С малых лет родителей лишилась, но все старались приласкать меня, сладостями угощали, по головке гладили, приговаривая: «Ах, какая хорошая девочка!» Что от этой девочки осталось? Я говорю с тобой прямо, Черкез, естественных желаний стыдиться не надо — разве я счастлива как женщина? Разве мне — молодой и сильной— достаточен немощный ишан? А как я могла бы любить, как я мечтала о такой любви, что закружила бы, как вихрь, смяла бы, как лавина! Все мои мечты в яд превратились, с золой жемчуг мой смешался…

— Не плачь, Огульнязик, — тихо попросил Черкез-ишан, — не надо… Влага не только камни точит — она и душу и плоть человеческую изъязвляет.

— Да не плачу я! — всхлипнула Огульнязик и попыталась улыбнуться. — Это я тебя долго не видела — и расчувствовалась, как маленькая… А с отцом твоим у нас как в пословице получилось: «Повесь псу на шею алмаз — заплачут и пёс и алмаз». Пёс плачет оттого, что алмаз ему мешает, а алмаз горюет, что на собачьей шее болтается. И ты правду сказал, что люди верят ишану, даже когда глаза их видят совсем иное. Вот посадил он меня сюда, объявив сумасшедшей. Смогу ли я доказать, что это не так? Нет. Никто не станет слушать, если ишан-ага сказал, что сумасшедшая, значит Сумасшедшая. Вздумается ему сказать, что Огульнязик умерла, меня тут же закутают в саван. Кричать стану: «Я живая, люди!» А люди скажут: «Лежи молча! Кому мы должны верить — тебе или ишану-ага?» Да ещё и топором по лбу стукнут, чтобы в самом деле умерла. Вот наше общество, Черкез! Все, как бусинки, на одной нити нанизаны, а ишаны перебирают их по своему усмотрению— эту в одну сторону, эту — в другую, эту — сюда, эту — отсюда. И до тех пор, пока люди будут бусинками кататься, добра не увидим. В мечетях, в медресе, на праздниках — кругом только и разговоров, что о законе и справедливости. А есть ли они, закон и справедливость, или их давно ногами затоптали?

— Я думаю, что будет и то и другое, — сказал Черкез-ишан.

— Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?

— Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.

— Дай-то бог!

— Не сомневайся: даст! Но пока большевики до нас доберутся, надо и самим о себе немножко побеспокоиться. Это только дыня увеличивается лёжа, а человеку надо двигаться. Пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно освободил тебя.

— Не надо, Черкез, — возразила Огульнязик. — Спасибо тебе, но не ходи, не проси освободить. Если хочешь сделать доброе, то пусть пришлют мне книги Саади, Хайяма, Махтумкули, бумагу и карандаш. Этого мне будет вполне достаточно. Здесь не так уж плохо, как тебе кажется. Спокойно. Только скучно очень.

И всё же Черкез-ишан пошёл к отцу.

Он поздоровался с ним суше, чем обычно, сразу же настраивая себя на бескомпромиссный разговор. Также сухо ответил сыну и ишан Сеидахмед. Помолчали.

— Как здоровье, отец?

— По-прежнему.

И снова молчание.

Кашлянув, Черкез-ишан сказал:

— Вы посадили Огульнязик в помещение для сумасшедших?

— Если ты псих, там и место твоё! — сурово ответил старый ишан.

— Тогда вас туда в первую очередь надо посадить.

— Вон отсюда, нечестивец! — возвысил голос ишан Сеидахмед. — Не смей мне больше на глаза показываться!

— Не кричите, — хладнокровно заметил Черкез-ишан, — ваш крик меня нисколько не пугает. Назвать нечестивцем мусульманина — за это можно и по закону ответить.

— О боже, что творится в мире! — захныкал ишан Сеидахмед.

Но Черкез-ишан не дал ему разойтись.

— Послушайте меня, отец. Я скажу вам всё, что думаю, и уйду навсегда, не стану больше оскорблять ваши глаза своим видом. Так вот, во-первых, прекратите- всякое возглашение газавата — не вам быть судьёй в данном вопросе. Во-вторых, кончайте вашу нелепую дружбу с Бекмурад-баем — шакал волку не попутчик. И ещё скажу вам: не берите за свои молитвы подношений у стариков, сирот и вдов. Вы учите людей не грешить, а сами вырываете у них изо рта последний кусок.

— Это ли не смертный грех? Для кого вы собираете богатство? У вас один единственный ребёнок — это я. Но будь я проклят, если возьму теперь хоть копейку нажитого вами!

— Замолчи! — ишан Сеидахмед дрожащей рукой попытался закрыть рот сыну. — Не искушай аллаха проклятием на свою голову!

— Здесь, отец, аллах не при чём, — отмахнулся Черкез-ишан, — оставьте его в покое. Но учтите, что я вам сказал правду. Пусть у меня в горле застрянет первый же кусок от вашего добра!

— Да ведь для тебя же, для тебя наживал я и хозяйство это, и скот! — заплакал ишан Сеидахмед. — Кому я всё это оставлю?

— Было бы что оставлять, а желающие принять — найдутся. Сами подумайте, кому оставить. Вон тот яшули-азанчи тёлку вам последнюю привёл. Его детишки голодными сидят, а вы мясо кушаете в своё удовольствие. Грабежом на большой дороге заниматься — и то праведнее, чем так жить, как вы живёте!

— Не болтай глупостей! Дающий всегда даёт от чистого сердца. Сказано: рука дающего не оскудеет.

— Правильно. Рука берущего — тем более. Верните, отец, тёлку азанчи. И перечитайте ещё раз коран.

— Боже! Собственный сын сомневается, что я знаю коран!

— Не сомневаюсь, что знаете, однако напомнить кое-что не мешает. Сура десятая, стих сто третий: «Обязанностью для нас является спасать верующих». А вы губите их, а не спасаете. Сура одиннадцатая, аят сто пятнадцатый: «Не опирайтесь на тех, которые; несправедливы». Много справедливости вы видели в Бекмурад-бае и Эзиз-хане? Сура семнадцатая, стих двадцать восьмой: «И давай родственнику должное ему, и бедняку, и путнику…»

— Довольно, довольно! — замахал руками ишан Сеидахмед. — Ты всегда умел повернуть коран в свою сторону. Но там сказано и другое: «Для всякого предела — своё писание».

— Ладно, отец, — сказал Черкез-ишан, — не будем углубляться в богословские споры. Я вас прошу, отпустите Огульнязик. Она вполне здорова и ни в чём не виновата.

Опустившись на четвереньки, ишан Сеидахмед рявкнул:

— Не твоё дело!.. Вон с глаз моих, порочный мальчишка!

С брезгливым сожалением глядя на отца, Черкез-ишан встал.

— Я уйду, отец. Вернусь через несколько дней. Если к тому времени Огульнязик не будет на свободе, я сам её выпущу и увезу от вас в город. С вами, я вижу, нельзя разговаривать по-человечески!

— Гав, гав! — пролаял ишан Сеидахмед, стоя на четвереньках. — Гав, гав!.. Р-р-р-р!

У него что-то повредилось в мозгу. Несколько ночей он не мог уснуть и всё бродил по двору — босиком, в нижнем белье, с непокрытой головой. Однажды в таком виде его застало утро. Люди, собравшиеся возле мечети на утренний намаз, стыдливо отворачивались, делали вид, что не замечают ишана. Живой дэв для них был бы менее поразителен. Они ждали, что ишан скроется в дом. Но он подошёл к ним и сказал:

— Слыхали, мой сын тронулся умом? Говорит, что богатство моё — заразно. Разве может быть заразным богатство?