Судьба. Книга 4

— Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.

— Это верно, что одинаково.

— Есть хочешь?

— Чая выпил бы. В горле ссохлось.

— Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?

— Давай, — согласился Аманмурад.

Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.

— С Тачсолтан ничего не сделается, — сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, — это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало — она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.

— Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.

— Замолчи! — жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. — В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!

— Болтают, что она с этим бродягой…

— Замолчи! — повторил Бекмурад-бай. — Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!

— Почему — не значит? — потупился Аманмурад. — Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.

— Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина — и не надо от властей скрываться было бы.

— Не мог оставаться, не мог! — потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. — За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе — пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…

Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.

Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…

— Что думаешь делать дальше? — спокойно прервал его Бекмурад-бай.

Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:

— Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.

— Справедливость устанавливать?

— И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя — русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!

— Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.

— Зато она — моя!

— Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман — у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится — то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.

— Не одобряешь?

— Нет, — сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.

— Посоветуй, что делать в таком случае.

— Ждать.

— Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?

— Пока время придёт за винтовку браться.

— Такой совет для черепахи хорош — она триста лет живёт.

— Почему — черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: «Поторопился я».

— Я не араб, я туркмен!

— Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.

— Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.

— Хорошо, — согласился Бекмурад-бай, — поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?

— Так, — согласился Аманмурад.

— Тогда слушай дальше, — продолжал Бекмурад-бай. — Власть эта крепкая, но она в целом мире — одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.

— Вроде, как собаки волка окружили?

— Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок — кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?

— Не знаю, — заколебался Аманмурад. — Если ты говоришь, то, стало быть, так.

— Знаешь! — твёрдо сказал Бекмурад-бай. — Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.

— Не к славе я рвусь, джан-ага! — воскликнул Аманмурад. — Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!

— А у меня, по-твоему, вместо сердца — мышиное гнездо? — совсем тихо спросил Бекмурад-бай.

И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее — словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.

Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:

— Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.

— Не стоит, — отказался Аманмурад. — Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.

— Спать ляжешь?

— Лягу. Только давай сперва разговор закончим.

— Что ж кончать… Тебе надо возвращаться назад и доживать свою половину срока.

— Только не это! Полдня не смогу провести там!

— Здесь тоже тебе нельзя показываться.

— Знаю. Потому и прошу коня и винтовку.