Судьба. Книга 4

— Всё равно не пойду на поклон к Аллаку, век бы ему протухшим катыком [5] питаться!

— Хорошо, пойдём к яшули аула, к аксакалам. Они люди мудрые и справедливые…

— Хе! Не эти ли «справедливые» тебя из мазара турнули!

— Каждому поступку своё воздаяние. Одну голову дважды не рубят.

Они долго ещё препирались. И всё же терпеливому ходжаму удалось переубедить Энекути настолько, что она сама загорелась желанием получить участок земли. Однако насчёт аулсовета не слушала никаких доводов. Не желала просить и Меле, который возглавлял комиссию по распределению земли, — мальчишка, сопляк, щенок бездомный!

5

Катык — кислое молоко.

Они поладили на Аннагельды-уста как на самом честном, прямом и справедливом из всех аульных аксакалов. От него можно было услышать резкое слово — до сих пор толковали в ауле, как хлёстко он высказал своё мнение в лицо Сухану Скупому. Но на резкие слова он был скуп из-за уважения к человеческой личности, зато от справедливости никогда не отступал даже на полступни. К нему и повела своего ходжама Энекути.

Аннагельды-уста принял гостей без особой радости, но вежливо: пригласил сесть, поставил чай, осведомился о здоровье. Гости принадлежали к числу людей, которых Аннагельды-уста не уважал. Сам вечный труженик, человек с безупречной репутацией, он интуитивно относился с неодобрением к людям лёгкой профессии, даже если они и именовали себя прислужниками аллаха. С самим аллахом у старого мастера отношения были ровными, добрососедскими: он возносил всевышнему положенное число ежедневных молитв, соблюдая уразу и всё остальное, предписанное канонами ислама, однако сам не докучал богу просьбами. Возможно, и не всё ладно сотворил аллах на земле, но он сделал главное — дал человеку благость духа и разума, вложил в его сердце стремление к добру и порядку. А все невзгоды и неустроенность мира, насилие, ложь, грязь — всё это от самого человека. И уж во всяком случае вседержитель миров повелел рабу своему трудиться, ибо не праздностью аллаха, но трудами его было создано всё сущее.

Вот сидит человек с могучей шеей и плечами пальвана, сидит осенённый благостью духа и разума, — какую лепту внёс он в устроение мира? Какими деяниями восславил своего создателя? Он так и просидел всю жизнь, не отрывая толстого зада от пяток и держа открытым рот, как мутноглазый птенец, ожидающий, когда ему прямо в глотку сунут пищу. Он и растерялся, как птенец, оставленный на произвол судьбы, — не взмахнул крыльями, не взлетел в небо, а бездомной заискивающей собакой побежал искать приют у Энекути, побежал опять на даровой кусок. Ходжа, говорит! Да разве мало примеров, когда истинно святые ходжи кормились из собственных рук, не считая зазорным совмещать молитвы и труд?

Или та же Энекути. Она, правда, не сидит, она катается по жизни, как слепленный жуком навозный шарик, но и толку от неё — как от навозного катышка: рано или поздно жук съест. И хоть бы вела себя пристойно и как женщина и, тем более, как служитель святого места! Где это видано, чтобы туркменка прогнала мужа и открыто стала жить с другим? Одно смятение умов и растление нравов. Надо думать, вся эта скандальная история — её затея. Габак-ших ленив, робок, непредприимчив, вряд ли у него хватило бы ума и прыти отважиться на кражу телёнка, который ему, вдобавок, нужен, как верблюду — третий горб. Увидела, дурная женщина, мужчину покрепче — вот и пустилась на всякие уловки, чтобы заполучить его. И глупца Габака безвинно ославила. Так оно и было! И справедливо решили аульные старейшины — изгнать её с сожителем из мазара. Очень справедливо! Неспроста они пришли, ходжам этот и Энекути, проситься в мазар станут. Напрасно пришли. Не встретят они здесь сочувствия, не получат помощи. Нет, не получат!

В той своим мыслям Аннагельды-усга покачал головой, поднял на Энекути суровый вопрошающий взгляд.

Она словно ожидала этого — заиграла глазами, заулыбалась. Но тут же спохватилась, постно поджала губы, потупилась.

Аннагельды-уста снова покачал головой: маскарабазом ей быть, шутом на базаре, а не служителем святого места — ишь ведь, на глазах личину меняет, как ящерица — окраску!

— Говорите, — произнёс он, — я слушаю слова вашей просьбы.

— Истинно так, истинно! — с ходу подхватила Эие-кути и тут же сбавила тон. — Уста-ага, к покровительству вашему и милости вашей прибегаю. Каюсь перед вами. Чего от аллаха скрыть не могу, того и от вас не скрою. Вы были среди тех, кто меня обвинял. Да, я виновата, каюсь. Безгрешен один лишь создатель. Но, если говорить правду, пострадала я из-за дурного человека. Что, спрашивается, нужно было Габак-шиху? Есть-пить нечего? Всего в достатке, ешь и пей, что перед тобой поставлено, какое тебе дело до телёнка, привязанного у чужих дверей. А он воровать пошёл.

— А вы, конечно, не знали об этом и не причастны к этому?

— Конечно, не… Как перед аллахом говорю перед вами: знала! И не удержала его от плохого поступка!

— Способствующий преступлению разделяет вину преступника.

— Истинно так, уста-ага! Я плохая, я нечестная!

Я пришла излить перед вами душу, как перед аллахом. Неужели вы оттолкнёте моё покаяние?

— Изливайте, изливайте! — пробормотал Аннагельды-уста. — Я никого не толкаю…

— Вы прогнали меня с кладбища за мою нечестность. Да, наши предки говорили: «У нечестного и казан не закипит». Это правда. И вы тоже поступили справедливо. Каждый живёт по своим достаткам и разумению. Не было у меня земли, не было скота и богатства. Если открыть рот кверху, хурма в него всё равно не упадёт. Как жить? Неровной аллах создал саму землю — и горы на ней и низины. Что же о человеке толковать? Вы — на верхушке самой высокой горы стоите, а я — в низине ползаю. Но не всегда была я плохой. Когда пошла в услужение к ишану-ага, крутилась от темна до темна в его доме, вот тогда и стала изгибаться моя рука, к себе всё подгребать.

— В святом доме и кривые руки распрямляться должны, они к аллаху простёрты, — резонно заметил Аннагельды-уста.

— Сама справедливость ласкает язык ваш, уста-ага! — поспешила согласиться Энекути: самоуничижение, казалось, доставляло ей наслаждение, она прямо-таки купалась в нём, как курица в августовской пыли. — Конечно, не от святого ишана-ага, от природы моей рука криветь стала! Но я выпрямлю природу!

— Кривое дерево вкривь и растёт, пока не засохнет.

Энекути посчитала своевременным обидеться:

— Не ожидала я таких слов от вас, уста-ага!.. Такой праведный яшули, можно сказать, святой… Средоточие всех достоинств и добродетелей…

— Остановитесь, — поднял руку Аннагельды-уста, — я не ишан Сеидахмед, к лести уши мои непривычны. Не надо говорить обо мне, говорите о своих делах.

— О них же говорю! Разве не долг мусульманина протянуть руку утопающему единоверцу?

— Не очень верится мне, что вы тонете и что вас надлежит спасать, — сказал Аннагельды-уста.

Вошла Амангозель-эдже, поставила перед гостями и мужем свежие чайники, присела в сторонке.

— Мир мой сжимается, уста-ага, — пожаловалась Энекути, — воздух, которым дышу, тяжёлым становится.

— С чего бы так? — осведомился Аннагельды-уста, наполняя свою пиалу.

— Все люди шарахаются от меня, как от чумы. Думала, зять мой Аллак аулсоветом стал — поможет по-родственному. А он не принял моего приветствия, кулаком замахнулся. К Меле пошла, сыну Худанберды, что во-он на том поле от голода помер. Он, Меле, караван-баши у тех, кто землю и воду делит. Отмерь, говорю ему, надел и мне. Уходи, говорит, с дороги, пока цела, а то по кусочкам собирать тебя будут. Все двери передо мной закрываются. На что дочка моя, Джерен — вот этими руками кормила-поила её, этими руками вырастила, замуж за хорошего человека, за Аллака, отдала. Калым он не выплатил — ладно, говорю, бог с вами, живите только в согласии и достатке, а мне ничего не надо, даже дом ей оставила, сама в ма-зар жить ушла. Так она тоже через порог не пустила, дверью по пальцам мне ударила — чуть не перешибла пополам, до сих пор согнуть больно.

Амангозель-эдже сочувственно поцокала языком, нахмурился и Аннагельды-уста. Лишь пегобородый ходжам звучно сопел, слушая, как вдохновенно и складно врёт его сожительница. И думал, что, пожалуй, стоит прислушаться к совету черноусого ревкома, а то ведь, действительно, запутаешься с такой бабой так, что три лысины на голове прочешешь и выхода не найдёшь. Вон она как накручивает — даже этот недоверчивый аксакал сочувствовать стал!..

Но здесь ходжам ошибался. Аннагельды-уста действительно поддался минутному чувству возмущения жестокосердием Джереи. Однако вспомнил, какие шумные скандалы устраивала Энекути, не отдавая падчерицу зятю, вспомнил мягкий, добрый характер Джерен, которая, вероятно, кошку за всю свою трудную жизнь не обидела, — и рассердился на собственную доверчивость. А Энекути продолжала:

— Отвернулась судьба от больших людей, от Бекмурад-бая, от Сухан-бая отвернулась. Стала она лицом к таким, как Аллак и Меле. Для нас она еле улыбалась, а для них — в полный рот смеётся. Говорят, однако, инглизы скоро назад придут? Правду говорят или так просто?

— Глупости говорят, а вы повторяете, — ответил

Аннагельды-уста. — Кто хочет остаться, тот не уходит. У инглизов путь длинный — их страна дальше Каабы и в середине моря стоит. Далеко им оттуда ещё раз к нам добираться. Нет, не придут они больше, а надумают — народ опять проводит их с «почётом». Не слушайте глупых разговоров.