Судьбы крутые повороты

— Что это? — в сердцах спросил отец, рассеянно глядя на мятую бумажку.

— От начальницы лагеря. Пишет, что вместо Мишки можно послать Ванюшу.

Отец взял у матери листок из тетради в клетку и прочитал:

«Исключен из лагеря за хулиганство. Можете прислать взамен младшего сына».

Загогулины подписи были неразборчивы, а фамилию начальницы отец к счастью не спросил.

Сборы мои были недолгими. Все, с чем вернулся из лагеря Мишка, стало теперь моим добром. В заляпанный потускневшими чернильными пятнами холщовый мешочек, когда-то служивший школьной сумкой, бабушка положила мне в дорогу краюшку ржаного хлеба, бутылку молока, пяток круто сваренных яиц и пучок зеленого лука.

Двойственное чувство томило мою душу. Робкая тайная радость, что я еду в пионерский лагерь, смешивалась с горечью сочувствия к Мишке, которому так не повезло. Вначале я думал, что в душе его затаится обида, но понял, что неправ, как только в сенях брат подошел ко мне и тихо, так, чтоб не слышала бабушка, сказал:

— Только ты не балуйся… А то и тебя в два счета. Она теперь на нас зуб имеет.

Я заверил Мишку, что все будет в порядке.

Уходя на работу, отец строго-настрого наказал:

— Смотри, Ванец, если и ты выкинешь какой-нибудь фортель — плохо тебе будет.

Бабушка не дала мне и рта открыть в свое оправдание.

— Ванюшка-то уж не подведет, поди отличник. Зря что ли две грамоты висят в киотках. Их кому попало не дают.

Заверения бабушки, казалось, успокоили отца, он положил свою широкую тугую ладонь мне на плечо и, присев на табуретку, ласково посмотрел в глаза.

— Будете купаться, далеко не заплывай, слушайся старших. На тебя я надеюсь. — Переведя взгляд на Мишку, посуровел. — А ты проводи его. У переезда посадишь на попутную машину или подводу. Сейчас всю неделю кундранские мужики возят кирпич для школы. А это — по пути. Посадят. Если не возьмут задарма, дай рубль.

После ухода отца на работу мама накормила нас, попрощалась, поцеловала меня, и мы отправились к переезду. На мое счастье попутная машина из Кундрани, нагруженная кирпичем, подъехала к переезду, когда полосатый шлагбаум загородил ей дорогу. Я не слышал, что говорил Мишка шоферу, вскочив на крыло грузовика, но отчетливо видел, как он, кивнув в мою сторону, сунул ему в руку засаленный рубль.

Мишка и грузчик, здоровенный вислогубый парень, синяя сатиновая рубаха и штаны у которого были измазаны красной кирпичной пылью, подсадили меня на машину.

Первый раз я покидал Убинку. Вдруг стало как-то неуютно и одиноко. Мы уже отъехали от переезда километра два, но я все еще видел маленькую фигурку Мишки на необъятном широком просторе пажитей и жидких перелесков. Забравшись на врытый у шлагбаума столбик, он махал мне рукой.

Дорога была ухабистой. Красные кирпичи, сложенные в елочку, при каждой встряске кузова словно выдыхали из своего щелистого чрева мелкую, как мука-сеянка, бурую пыль. Мы повернули, и я уже не увидел ни Мишки, ни полосатого шлагбаума.

Лагерь оказался намного беднее и проще, чем рисовало мое воображение. Ни парусиновых палаток, ни усыпанных желтым песком ровных дорожек, обрамленных цветочными клумбами, ни плещущего на ветру флага пионерской дружины, который, как я знал по газетам и рассказам, поднимают на утренней линейке под звуки горна и опускают вечером. Лагерь размещался в восьми комнатах деревенской одноэтажной школы-четырехлетки. Пятьдесят пионеров разных возрастов, двое вожатых, повариха и старенький хромоногий сторож, свивший себе гнездо на топчане в темной каморке сенок — вот и весь его состав.

Начальница, которую мне Мишка обрисовал как «зверюгу из зверюг», вовсе не показалась мне такой. Правда, когда она принимала меня у себя в кабинете, служившем в школе учительской, я почувствовал, как в горле у меня пересохло от волнения. Больше всего меня смутила недоверчивая улыбка, скользившая по ее лицу.

— Ты знаешь — за что исключен из лагеря твой брат? — задала она мне первый вопрос, когда я вместе с вожатой среднего отряда подошел к столу.

— Знаю… — поникшим голосом ответил я, глядя на свои босые ноги.

— За что?

— Нахулиганичал.

— А как нахулиганичал?

— Вас обидел…

— А как он меня обидел? — наступала начальница.

— Нечаянно… Думал, девчонки заглядывают к ним в комнату, а оказалось — вы…

— Ну спасибо хоть за то, что не соврал. А как ты думаешь вести себя?

— Хорошо.

Только теперь я решил поднять голову.

— А успеваемость годовая как, небось только на посредственно?

После этого вопроса я немного осмелел и твердо посмотрел в глаза начальницы.

— Да нет. Семь «очхоров» и один «хор».

— Вот как? — всколыхнулась начальница, у которой, как все в школе знали, в параллельном со мной классе учился сын, прогульщик и лодырь, с которым безнадежно бились учителя. С горем пополам он переходил из класса в класс и только потому, что был сыном председателя райисполкома.

— Это по какому же предмету у тебя «хор»?

— По пению, — уныло протянул я.

— О-о-о!.. Ну, это чепуха, Ваня!.. — На лице начальницы вспыхнула веселая улыбка. — Это дело мы исправим. Вот попоешь у костра пионерские песни — и получишь отличную оценку по пению.

— Постараюсь, — чтобы не молчать, ответил я.

— Леньку Холодилина знаешь?

— Знаю! — встрепенулся я. — А кто его не знает.

— Баловник и лодырь?

Улыбка на лице начальницы потухла.

— Да-а… — протянул я, но тут же спохватился, понимая, что сделал большую глупость, и стал выкручиваться. — Но он лучше всех стоит в воротах. Физрук сказал, что из него вырастет хороший голкипер.

В те годы слово «вратарь» мы, ребятишки, считали деревенским, а потому козыряли иностранными футбольными терминами: «голкипер», «хавбек», «аутсайд», «корнер».

— Да, — печально произнесла начальница, — в воротах он стоит лучше других, но вот если бы так отличался в учебе… Будешь с ним в одном отряде. — И, переведя взгляд на вожатую, которая в нашей школе работала библиотекаршей, сказала: — Бери его к себе, Таня, а он пусть возьмет шефство над Холодилиным. Ну как, Ваня?

Я опешил. Как же так? Я, которого все в школе считали отличником и тихоней, должен взять шефство над неуправляемым сорванцом Холодилиным!

— Ну, что молчишь-то? Согласен?