Судьбы крутые повороты

Неделя в ожидании возвращения старшего брата показалась мне томительной и долгой, поэтому день его приезда стал настоящим праздником. У лихорадки, на мое счастье, в этот день был выходной. Завидев Сережу из окна горенки, я выскочил во двор. По лицу брата сразу увидел, что поездка в Новосибирск оказалась удачной. Чтобы не томить меня ожиданием, он как-то хитровато улыбнулся и сказал:

— Будешь учиться в 7–6 классе. Твоим классным руководителем станет Зоя Александровна Шереметьева, та, что была у меня в девятом и десятом классе. А дядя Васяня и крёстная Саня рады тебя принять на время учебы в школе.

И снова приходит на ум старая русская пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Не прицепись ко мне в пионерском лагере в болотистой Кундрани эта противная лихорадка, конечно же, ни о каком Новосибирске и учебе в образцовой школе не могло быть и речи. Итак, передо мной расстилались новые горизонты пока еще загадочной жизни.

Ко времени моего приезда в Новосибирск Сережа уже блестяще закончил среднюю школу. Мама, отец и мы, братья, знали, что Сережа подал документы в какой-то очень модный и престижный московский Институт философии, литературы и истории. Но о том, что он отправил туда документы, Сережа попросил маму с отцом и братьев никому не болтать. Очевидно, история с попыткой продолжить учебу в девятом классе Убинской средней школы оставила в душе его незаживающую рану. Прошло два года, обида его не потухала, а поэтому он свое желание поступить в московский институт решил держать втайне. Хотя бабушка нас, младших братьев, считала несмышленышами, но мы все-таки каким-то особым чувством и детским разумением понимали, что тайну брата нужно хранить. И жизнь подтвердила, что опасения Сережи оказались ненапрасными.

Ни отец, ни мама никак не могли заучить четыре заковыристых для их разума слов в названии института. У себя в плотницкой артели отец как-то не выдержал и похвастался, что сын у него задумал учиться в Москве. На вопрос мужиков: «И на кого же он станет учиться?», отвечал легко и просто: «На Пушкина! Он с малолетства стишки сочиняет».

Много раскрытых и нераскрытых наукой тайн существует в природе человека. Но одну из этих тайн я испытал на себе.

В Новосибирске меня встретил Сережа. В этот день приступа лихорадки не было. Он сводил меня в центральную железнодорожную поликлинику, которой пользовались мой дядя, тетя и Сережа. По сравнению с нашей сельской поликлиникой, которая располагалась в бревенчатой избе с четырьмя кабинетами, поликлиника большого города показалась мне огромным храмом с множеством кабинетов, на дверях которых висели таблички с непонятными мне названиями. Пожилой седой врач, который осматривал меня, задавал вопросы, на которые я старался ответить правильно и грамотно. Рассказал врачу о том, как и где подхватил эту проклятую лихорадку, что трясет она меня не каждый день, а через день. А озноб начинается ровно в десять утра и через два часа температура поднимается к сорока. Он что-то записал в моей карточке, выписал мне направление на анализ крови и велел, чтобы я пришел к нему с анализом в день, когда меня не будет трясти лихорадка. Этот внимательный, с ласковым голосом доктор показался мне не просто врачом, а профессором. Из его кабинета я вылетел как на крыльях.

На второй день после моего приезда в город я, в ожидании приступа лихорадки, в девять часов лег в постель и накрылся одеялом, время от времени поглядывая на стрелки настенных ходиков. Однако, ни в десять, ни в одиннадцать озноб не начинался, температура была нормальная. Удивился и Сережа, который хорошо знал график наступления моей лихорадки. В постели я провалялся часов до трех, пока, к моему удивлению, не почувствовал голода. Тарелку жирных щей с ломтем черного хлеба я съел с большим аппетитом. Ни на второй, ни на третий и четвертый день после моего приезда в Новосибирск озноба не было. Лабораторный анализ крови показал, что во мне бродит огромное количество каких-то лямблий. Мое сообщение о том, что лихорадка отступила, вызвало у доктора одобрительную улыбку.

— Ну, хорошо, — сказал он, — а теперь будем лечиться.

Я робко спросил его, почему лихорадка от меня отвязалась. Врач улыбнулся и ответил:

— Ваш Убинск утопает в замшелых болотах и торфяных озерах, над ними носятся миллионы и миллиарды комаров, а Новосибирск стоит на такой гранитной гряде, каких нет в основании ни у одного города в нашей стране.

Его ответ прозвучал разгадкой тайны, которая томила меня целую неделю. Конечно, делали свое полезное дело и предписанные врачом порошки. В очередных лабораторных анализах крови все меньше и меньше оставалось проклятых лямблий.

Самое приятное для себя известие получил Сережа. Мама сообщила телеграммой, что из Москвы пришел ответ, в котором сообщалось, что он принят в институт с общежитием. Тетушка в этот день испекла праздничный пирог и поставила на стол бутылку красного портвейна. Радость была всеобщей.

Сережа сводил меня в 24-ю школу, показал тот класс на третьем этаже, в котором учился два года и в котором предстоит учиться мне. Домик директора школы Якова Николаевича Зимы находился при школьном дворе. Хотя до начала учебного года было еще целых десять дней, он зачем-то, как сказал нам бородатый сторож, каждый день заходит в свой кабинет. Сторож тут же посоветовал Сереже:

— Да ты зайди, зайди к нему! Он любит, когда к нему выпускники заходят. Не боись, он душевный.

И Сережа, оставив меня в коридоре, зашел в кабинет директора. Минут через пять он открыл дверь и позвал меня.

Выйдя из-за стола, Яков Николаевич крепко пожал мою руку и предложил сесть на диван. Всего разговора я сейчас уже не помню, но то, что директор знал о моих поэтических опытах, меня удивило и запомнилось на всю жизнь. Особенно взволновали его слова:

— Годика через два, когда доучишься до девятого класса, будешь главным редактором литературного журнала, который вел твой старший брат.

О том, что Сережа был редактором школьного журнала, я знал и раньше, знал также о том, что он организовывал встречи школьников с известными сибирскими писателями. Над его литературным кружком шефствовал старый сибирский писатель, политкаторжанин, Бегман. Сейчас я уже запамятовал его имя и отчество, но слышал, что в тридцать седьмом его арестовали и расстреляли как врага народа.

Яков Николаевич был искренне рад и горд тем, что Сережа поступил в московский Институт философии, литературы и истории. Пройдя с нами по коридору, он показал мне класс, в котором я буду учиться. Проводив нас до первого этажа, директор крепко пожал руку Сереже. На прощанье и мне сказал что-то ласковое, отцовское.

В этот же день Сережа уехал в Убинку. Прощание было трогательным. Я обещал ему, что не уроню его чести в школе.

Правда, сказано было это не так напыщенно, но слова мои Сережу тронули.

За несколько дней до первого сентября я долго ломал голову: прицеплять ли мне к уже несколько раз стираному серенькому пиджаку четыре оборонных значка, которые красовались на фотографии, опубликованной в областной газете «Юный ленинец» в прошлом году: «БГТО», «ПВХО», «ГСО», «ЮАС». Никто из моих ровесников в убинской школе не имел столько значков. Наконец, решившись, я надраил зубным порошком значки, прицепил их к левому лацкану пиджака и долго крутился перед зеркалом, воображая, какое впечатление произведу первого сентября на своих одноклассников. И был уверен в том, что, вглядываясь в мои значки, ребятишки будут спрашивать о загадочном значке «ЮАС», который они видят впервые. Три этих буквы обозначали: «Юный авиастроитель». Над ними можно было прочитать слово «Инструктор». Этот бело-голубой значок был редким в те годы, и выдавали его только тем, кто проходил месячные сборы в особом лагере юных авиастроителей в Новосибирске на берегу Оби. Как отличник учебы убинской средней школы, я побывал в этом лагере, где готовили инструкторов по авиамоделизму.

В своих предположениях я не ошибся. День первого сентября в новой школе произвел на меня глубокое впечатление. Все мальчишки и девчонки, встречавшиеся мне в коридоре, обращали внимание на значки, а те, кто пошустрее, останавливались и спрашивали, что означает «ЮАС». Я с умным видом расшифровывал аббревиатуру. Но когда ко мне подошла девочка с большими карими глазами, ученица моего класса Нина Комиссаренко, я порядком смутился. Своей улыбкой она как бы зажгла меня, и все последующие четыре года учебы в школе я волновался при встрече с ней.

Где-то в середине сентября я получил письмо от мамы. В нем она сообщала, что Сережа уехал в Москву. Арестовали двух плотников отца. За что — никто не знает. Сейчас он работает на строительстве районной тюрьмы, но тревога его не оставляет.

С наступлением холодов директор школы разрешил мне на три дня отлучиться для поездки в Убинку. Мне было необходимо взять теплые вещи. На вокзал меня провожал дядя Васяня, а крёстная в подарок завернула кусок свинины килограмма в три: она только что зарезала поросенка. Так что домой ехал я не с пустыми руками. Езды до нашей станции на пассажирском поезде всего было четыре часа. И несмотря на то, что билет у меня был плацкартный — лежачая средняя полка, все-таки я ни на секунду не уснул в эту ночь. В душе жила тревога за отца. Вспоминался 1931 год, раскулачивание и тайный отъезд отца на шахты Донбасса.