Судьбы крутые повороты

Второй тост произносил Сережа. Встав, он поправил под широким командирским ремнем гимнастерку и как-то посуровел лицом, отчего все смолкли.

— Мама, — начал он торжественно, — пожалуй, я буду первым, кто из нашей родни поздравит тебя с великой наградой, с орденом Материнской славы второй степени. Орденом, учрежденным Президиумом Верховного Совета СССР четвертого июля сорок четвертого года. Когда был учрежден этот орден, твоей младшей дочери было уже тринадцать лет. Твой второй сын, Миша, в феврале сорок четвертого года был сражен вражеской пулей в боях за городок Шимск Новгородской области, он погиб смертью храбрых. Мы с Ваней, он солдатом, а я офицером, сражались на Первом Белорусском фронте. Твой четвертый сын, Толя, вот уже четвертый год прокатывает сталь на военном заводе. — Сережа повернул голову в сторону Пети. — А наш самый младший брат, Петя, пятый твой сын, был единственной и главной опорой семьи. На нем было все: огород, покос, дрова. Я просто поражаюсь мужеству, выносливости и терпению своего брата, который один вскапывал наш огромный огород, накашивал на всю скотину сена, тайком от контролеров райлесхоза по ночам ездил в лес за дровами, один пилил их и колол, а также снабжал все хозяйство водой. Петя, дай я тебя расцелую! — С этими словами Сережа повернулся к Пете, крепко обнял его и поцеловал. — Я только сейчас по-братски, по-настоящему оценил подвиг твоей души и характер, а поэтому этот тост я предлагаю выпить, мама, за тебя и за Петю, который находил силы вести такое огромное хозяйство и учиться в школе.

После второй выпитой стопки Тихон Тихонович, как-то сразу заметно опьяневший, обратился к Сереже:

— Серега, восемь лет назад, когда твой отец Егор был на воле, он сказал мне, что ты едешь в Москву учиться на Пушкина. А четыре года назад Сергевна мне сказала, что этот институт ты закончил. А вот про пушкинскую должность она что-то ничего не сказала, утаила, хотя я ее и спрашивал об этом. Теперь вот ты сам скажи мне, малограмотному человеку, который вырос в лесу и поклонялся одному колесу. Вот сейчас, после войны, на которой ты воевал аж у самого генерала Рокоссовского, получишь ты должность Пушкина или нет?

Этот вопрос Тихона Тихоновича развеселил наше застолье, только его жена, не осознавши абсурдность вопроса, как бы притаилась, бросив есть, и ждала, что же ответит Сережа. И Сережа ответил:

— Пушкинскую должность, Тихон Тихонович, я получу через три года. Чтобы получить ее, мне нужно еще три года учиться в Москве, в университете, в аспирантуре.

То, что учиться три года, Тихон Тихонович понял, а аспирантура и университет для него были чужими и смутными. Запрокинув голову, он смотрел в потолок и что-то, шевеля губами, подсчитывал. А потом произнес:

— Так это же что выходит, десять лет в школе, четыре года в институте, это уже четырнадцать, и еще три года, выходит семнадцать лет.

— Да, Тихон Тихонович, выходит что семнадцать.

— Это не по-божески, — огорченно произнес Тихон Тихонович. — За семнадцать лет можно не только облысеть от ума и наук, а чокнуться можно.

Снова над застольем прокатился хохоток. Однако хохоток этот не погасил у Тихона Тихоновича его интереса к пушкинской должности.

— А скажи, если это не секрет, какой оклад дают за эту пушкинскую должность?

После этого вопроса застолье совсем развеселилось. Но, не получив ответа на свой вопрос, Тихон Тихонович загрустил и перестал есть, о чем-то задумавшись. Но внезапно осененный какой-то мыслью поднял голову.

— Эх, если бы среди нас сейчас был Егор, он бы спел свою любимую песню «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой». Как он ее жалобно пел! А когда доходил до куплета, где бродягу кормили хлебом крестьянки, а парни снабжали махоркой, я плакал.

И действительно, все увидели в глазах Тихона Тихоновича навернувшиеся слезы. И он грустным голосом тихо запел:

Шилка и Нерчинск не страшны теперь, Горная стража меня не поймала, В дебрях не тронул прожорливый зверь, Пуля стрелка миновала…

Оборвав песню, Тихон Тихонович порывисто встал из-за стола и направился на кухню, откуда он тут же вернулся с четвертинкой самогона, заткнутой белой тряпицей. Самогон разлил по четырем стопкам. Своей глуховатенькой опьяневшей жене не налил, жалел ее, боялся «инпаркта». И та эту жалость мужа смиренно, если судить по ее лицу, приняла. Прежде, чем сказать тост, он встал, как это сделал Сережа, задумался и произнес:

— А вот сейчас, дорогие мои Сергевна, Серега, Ванец, Петя и Зина, разрешите мне поднять тост, чтоб нам всем в добром здоровье дождаться Егора. Этот день должен быть через год и одиннадцать месяцев. Я веду точный подсчет. Ну, с праздником!

Маму и Зину этот тост искренне взволновал. А поэтому мы, вслед за Сережей, все встали и молча выпили. Выпили до дна.

К чаю мама подала рыбный пирог и пирожки с капустой. Чай пили без сахара, с морковной заваркой. А после чая по почину Тихона Тихоновича запели всем столом любимую тюремную песню отца «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, пели мы, три брата, мама, пели даже Зина и глуховатенькая жена Тихона Тихоновича.

Вот, Господи, как эта послевоенная встреча далека по времени и как близка она сердцу сейчас.

Часть третья МОСКВА БЬЕТ С НОСКА

Я — московский дворник

Еще с далеких довоенных лет мною замечено, что пассажир дальнего следования, подъезжая к Москве, как-то особенно волнуется. Женщины подкрашивают губы и пудрятся, мужчины, даже солдаты, так обливаются одеколоном, что еще долго за ними тянется шлейф резких запахов.

Так и я последнюю ночь перед Москвой почти совсем не спал. Привязавшись парусиновым ремнем к отопительной трубе под самой крышей вагона, искурил полкисета самосада и делал это так искусно, словно был в блиндаже или в окопе. На нижней полке подо мной лежал старший брат Сережа. Его судьба уже определена: в октябре он был принят в аспирантуру филологического факультета Московского государственного университета. Стать его научным руководителем с легким сердцем согласился известный в литературоведении профессор-фольклорист Петр Григорьевич Богатырев, который пять лет назад рецензировал дипломную работу Сережи по поэтике русской народной песни. Увидев на пороге молодого лейтенанта, он сразу же узнал в нем своего студента из ИФЛИ. В аспирантуру Сережа поступил без труда: ведь он только что демобилизовался после окончания боев за Берлин в составе войск маршала Рокоссовского.

Мои дела были сложнее и неопределеннее. Стоял уже ноябрь 1945 года. Две волны демобилизованных изрядно насытили московские институты, и шансов поступить в какой-нибудь из них было маловато.

Вернувшись с фронта домой, я как-то прочитал брату свои стихи, написанные на фронте и в период службы на Тихоокеанском флоте. Стихи Сереже понравились, особенно «Ностальгия»:

Второй уж час Российский пляс То шелком плыл, то бился градом, Второй уж час Российский пляс С парижской полыхал эстрады. Все в этом плясе закружилось: И даль полей, и неба синь, И удаль молодецкой силы, И под дугою динь-динь-динь… Зал замирал, зал бушевал, Вставал, садился, вновь вставал, А лет двенадцати мальчишка С расспросом к деду приставал: — Чего он плачет, не пойму я? — Кто, тот седой согбенный франт? Он видит Родину. — Какую? — Свою, он русский эмигрант. Второй уж час На русский пляс Французские летели розы, Второй уж час Из чьих-то глаз Катились слезы.

Строки этого стихотворения были навеяны заметкой в газете об успешном выступлении в Париже ансамбля русской песни и пляски Игоря Моисеева.

Сережа уверенно пророчил мне карьеру драматурга и горячо убеждал ехать с ним в Москву. Его упорство придало мне уверенности.

Трогательным и памятным эпизодом моей попытки завоевать Москву была минута, когда мы с братом, подхватив свои фанерные крашенные охрой чемоданы, вышли из вагона пассажирского поезда дальнего следования, такие поезда, как этот, в те годы в народе называли «пятьсот веселыми», на перрон Казанского вокзала. В темном московском небе сверкали ослепительные вспышки.