Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Ночь была темная. Две лампочки на столбах были или специально выкручены, или разбиты. Как мы, братья, ни напрягали зрения, чтобы увидеть своего отца у полуоткрытых дверей вагонов, куда по деревянной ступенчатой лестнице, согласно списку поднимались заключенные, мы так и не увидели его. Не услышали и его фамилии среди других, глухо произносимых конвоирами.
Кто-то из заключенных пересохшим ртом пробил воды, но из цепочки охраны ему никто ничего не ответил.
Когда погрузка арестованных закончилась, двери вагонов металлически лязгнули и, как будто по чьей-то команде, время от времени усиливаясь, разнесся бабий вой. Плач звучал надрывно. Такой рвущий душу плач я слышал только на кладбище во время похорон.
Через два дня мама от кого-то узнала, что убинских арестованных увезли в Мариинск, где их будут судить. Собрав кое-каких продуктов, мама вместе с такими же несчастными женами арестантов собралась в Мариинск. Почти до полуночи она о чем-то тихо разговаривала с бабушкой, очевидно, наказывала ей как вести хозяйство. А когда мы, три брата, утром, собирались
Неделя ее ожидания была тяжелой и мучительной. За всю эту неделю мы не только не подрались, но даже не поссорились. И словно стыдясь чего-то, не смотрели в глаза друг другу. В глаза, воспаленные от слез.
Без всяких споров ухаживали за скотиной, привозили из дальнего колодца воду, в запас рубили дрова, облегчая тем самым тяжесть души, и все это делали как-то молча и неторопливо, заглушая трудом тяжесть сиротства. И каждый вечер все трое, кроме маленького Петушка, у которого расхудились сапоги, ходили на станцию встречать маму. И какой же была наша радость, когда мы увидели как с тормоза товарного вагона, вздыхая и что-то причитая, неуклюже сошли три женщины, среди которых была наша мама. Боже мой, как она изменилась лицом, как она постарела. Миша не просто заплакал, а зарыдал, давясь горловыми спазмами. Обняв его, рыдала и мама.
До самого дома мы шли почти молча, время от времени отирая слезы со щек. И только у соседских тополей Миша приглушенно спросил у мамы:
— Сколько дали отцу?
Мама тихо ответила:
— Десять лет, сынок. Всем нашим мужикам дали по десять лет, и без права переписки. А один мужик из Кормачей не выдержал дороги и умер прямо в вагоне, не доезжая до Мариинска.
Через полгода каким-то чудом мы получили от отца маленькую весточку, подписанную его рукой. В ней он сообщал, что находится на Дальнем Востоке вблизи реки под названием Бурея. Работы там идут тяжелые: строят железную дорогу, шахты и что-то еще. Жаловался на здоровье и плохое питание. Адрес на затертом треугольнике, свернутом из страницы клетчатой тетради, был написан не отцовским почерком. Значит, он попросил кого-то сбросить на станции Убинской это скорбное послание.
Сережа во время ареста отца уже был студентом Московского института философии, литературы и истории. Об аресте отца он узнает не скоро, а только через год, когда приедет на первые летние каникулы. Узнав о горе в нашем семействе, в ту же ночь уедет в Новосибирск, где последние два года жил на иждивении родного дяди и где закончил успешно среднюю школу. Ему посчастливилось — в Московский институт он поступил еще до ареста отца.
Институт, в котором учился Сергей в довоенные и военные годы, считался самым престижным институтом в стране. Кое-кто из высокообразованных людей считал его царскосельским лицеем новых времен, чем студенты этого высшего учебного заведения достойно гордились.
Впоследствии все три его факультета слились с факультетами Московского государственного университета. Оставшиеся в живых студенты этого института после Великой Отечественной войны стали видными учеными и доросли до высоких званий академиков. О некоторых из них я еще напишу в своей второй книге, если Бог даст силы и здоровья для этого труда.
Первые пять лет заключения отца мы, братья, писали письма с ходатайствами о помиловании отца. И кому только не писали: и Михаилу Ивановичу Калинину, и самому Сталину, писали в НКВД самому наркому и всем писали о помиловании отца. А теперь уже не помню, кто-то подсказал нам написать самому главному начальнику в НКВД по фамилии Гулаг. Правда, имя и отчество этого высшего начальника не сказали. Как сейчас помню адреса на этих конвертах: Москва, НКВД, тов. Гулагу. И в первых строчках своего письма просили прощения, что не знаем имени-отчества высокого начальника. Как правило, свои детские письма мы подписывали вчетвером: Миша, я, Толя и Петя — по возрастающей субординации. Кроме листов с текстом письма мы вкладывали в конверты фотографии его похвальных и ударных грамот.
Ни на одно из этих скорбных писем ответа мы не получили. Так продолжалось почти до конца войны, пока в наших душах не погасла надежда на ответы. Писала письма по этим же адресам и мама. Но, удивительно, она ни у кого из вождей и начальников не просила отца помиловать. В своих письмах она твердо считала, что он ни в чем не виноват ни перед государством, ни перед партией, ни перед Господом Богом, ни перед народом. Однажды она с нами, детьми, даже поспорила, что отец не совершил никаких тяжких грехов, чтобы получить такое суровое наказание — 10 лет, что милуют грешников, а безгрешных не милуют: в их делах и проступках разбираются и выносят справедливое решение. Только теперь я понял, почему некоторые высокие генералы и адмиралы, получившие несправедливые сроки уголовного наказания, отвергают президентское помилование и твердо настаивают на пересмотре их дела, в котором они обвиняются. Конечно, это удел сильных людей, людей гордых, готовых предстать перед праведным Божьим судом. Только теперь я понял, что эта глубокая логика и философия мамы была основана на ее религиозных убеждениях. И она была права. Она все-таки достучалась до сердца человека, который понял ее горе и дал указание соответствующим органам прокуратуры пересмотреть дело отца. Этим человеком был самый популярный в те годы военный и государственный деятель, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов. Письмо к нему мама писала две ночи сама. В эти пятидесятые годы нас, сыновей и дочерей, с ней не было. Мы жили в разных городах.
По
указанию К. Е. Ворошилова дело было поручено Новосибирской областной прокуратуре, которая приняла решение о реабилитации нашего отца из-за отсутствия состава преступления. Об этом было официально сообщено матери, Лазутиной Марии Сергеевне. Очень жалко, что отец, умерший от тяжелой болезни в августе 1953 года, не дожил до этого святого документа. Как бы он был рад, как бы он был счастлив!И Господь тебя вознаградил, мама! Ты умерла без мук, без болезни, вечером помолилась, легла спать, а утром твоя чистая, добрая душа полетела к Богу! Царство тебе Небесное и вечный покой, милая, родная, воспитавшая нас мама!
Обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре соответствующими органами дела о судимости моего покойного мужа Лазутина Георгия Петровича с тем, чтобы полностью его реабилитировать.
Мой покойный супруг Лазутин Георгий Петрович родился в 1899 году в селе Пичаево Тамбовской области, происходил из крестьян-бедняков, малограмотный, беспартийный, был в 1937 году осужден «тройкой» УНКВД Новосибирской области и был приговорен к 10 годам лишения свободы по статье 58 пункт 10 УК РСФСР.
Предъявленные ему обвинения были необоснованные, надуманные, а поэтому незаконные. Но в результате принуждения обвинительное заключение им было подписано. Вины же его, предусмотренной статьей 58–10, совершенно не было.
До 1931 года мой муж занимался земледелием, а с 1931 года работал на предприятиях плотником. Накануне ареста он работал плотником в детском доме Убинского района Новосибирской области. На его иждивении, кроме меня, находилось шестеро детей. После ареста мужа я вместе с детьми вступила в колхоз «Заветы Ильича» Убинского района Новосибирской области, в котором работала дояркой до 1947 года, до потери трудоспособности.
В письмах меня муж просил, чтобы я не жалела сил на воспитание детей. Одна, с помощью колхоза, я воспитывала детей. Три сына: Сергей, Михаил, Иван участвовали на фронтах Великой Отечественной войны. Михаил погиб в 1944 году на Волховском фронте, Иван вернулся инвалидом. Сын Анатолий, будучи подростком, во время войны работал на военном заводе, имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
В 1947 году мой муж отбыл срок наказания и был освобожден без поражения в правах, вернулся на старое место жительства, где поступил сторожем в Убинскую среднюю школу. Проработал четыре года, а затем тяжело заболел и скончался в августе 1953 года от рака желудка.
Еще во время болезни муж, будучи сам очень малограмотным, просил меня подать ходатайство о пересмотре его дела. До последних дней своей жизни он говорил мне, что отбывал наказание совершенно невинно.
Я прожила с мужем большую и трудную жизнь и могу твердо заверить, что мой покойный супруг был честным тружеником. За ударную работу он имел несколько похвальных грамот и благодарностей. По своему политическому убеждению он был всегда предан Родине, народу, Советской власти.
Дорогой Климент Ефремович, будучи глубоко убежденной в том, что мой покойный муж был осужден совершенно невинно, прошу Вас дать указание соответствующим органам о пересмотре его дела с целью полной реабилитации моего мужа.
К письму прилагаю некоторые сохранившиеся документы, характеризующие его трудовую деятельность до ареста.
Эпилог
Родничок литературного пробуждения я почувствовал в душе своей очень рано, еще в дошкольные детские годы. С каким-то особенным наслаждением я запоминал наизусть стихи, которые учил мой старший брат Сережа. В ритмике поэтических строчек я улавливал свою особую музыку, и это придавало моей памяти остроту и заинтересованность. Это уже потом, ученица средней школы, я узнал, что в своем детстве мама страстно любила поэзию. Моя бабушка, Настасья Никитична, будет нам, внукам, рассказывать о том, как наша мама, ученица церковно-приходской школы, спрятавшись от взрослых, читала французские и английские романы, а также стихи Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Это продолжалось до полночи, пока дедушка не «вкатывался» в ее маленькую спаленку и не тушил молча пятилинейную керосиновую лампу.
Позже, когда я стану профессиональным писателем, то я твердо буду знать, что страсть к художественной литературе, особенно к хорошей русской поэзии, мне как бы генетически передалась от мамы.
Уже после войны, когда я вернулся в родительский дом в село Убинское Новосибирской области, куда по воле судьбы нам пришлось переехать из Тамбовской губернии после раскулачивания деда, я, теперь уже не помню, где достал сборник стихов Бориса Пастернака, который прочитал на одном дыхании и открыл для себя нового русского талантливого поэта. Я даже не заметил, как мама взяла со стола сборник стихов Пастернака и, уединившись на кухне, принялась его читать. Через час она вошла в горенку, где я лежал на кровати, и, тронув меня за плечо, сказала: