Судный день

Он был щедр. А ради безопасности и благополучия своего государства готов был, если понадобится, кроме наследия Кесранидов, которое вез в Шабран, отдать и свою чистую, неделимую казну. Ибо страна пятидесяти городов, шахом которой он видел себя в помыслах, с Тебризом - всемирной ярмаркой в центре, способна накормить мир. Он рад был избавиться и избавить страну от кровопролития ценою накопленных сокровищ и пытался представить себе, какой будет встреча в лагере.

На последнем перевале шаха встретил белоконный отряд охраны, и в сопровождении сотников, отделившихся от отряда, и нескольких эмиров, выехавших ему навстречу, Ибрагим спустился в долину, из которой виднелся лагерь личной конницы эмира Тимура, окруженный тремя рядами глубоких рвов. Вид их еще более вселил надежды в ширваншаха. "Раз сидит между рвами, стало быть, врагов опасается, а раз опасается, то пойдет на мировую", - подумал он.

Начало каравана уже вступило в лагерь, конец же еще змеился по тропинке на косогоре. Ибрагим, спешившись на площадке меж десятков шатров, не дожидаясь приглашения в Белый шатер, дал знак гуламам разгружать вьюки, а сам вместе с кази Баязидом, отделившись от свиты, отошел в сторону, чтобы понаблюдать за поведением тимуридов. Гуламы снимали бесчисленные сундуки, ставили наземь, открывали их, и при виде золота и серебра, драгоценных камней, златотканых материй, атласа, тафты, бархата, тонких су кон, рулонами расстилаемых на траве, эмиры счастливо щурились и причмокивали: ограбившие полмира, они не видывали такой роскоши и красоты.

Эмир Гыймаз, не удостаивавший шаха дружеским словом, источая желчь и яд даже когда, приезжая, из Нахичевани в Шемаху, сидел за трапезой в Гюлистанском дворце, сейчас первым подошел к нему.

– Ты - океан щедрости, шах!
– сказал он.

За ним, зачарованные богатыми дарами, к шаху с изъявлениями хвалы подошли и другие эмиры и темники. Ибрагима, красивого, синеглазого, золотоволосого и золотобородого, изысканно одетого и привычного к умным и тонким беседам с учеными и поэтами, обогатившего себе ум и душу знанием поэзии Фирдоуси, Низами, Хагани, Ширвани, Абул-Улы Ширвани, Фелеки Ширвани, окружили грубые, обутые в грязные сапоги, пропахшие с ног до разноцветных перьев на головных уборах дымом костров, конским потом, предельно чуждые ему люди.

Прикрыв ресницами глаза, шах, стоя со спокойным достоинством, не очень и слушал грубые шутки и плохо скрытую алчность в словах змиров; внимание его было сосредоточено на стоящем в центре стана Белом шатре, украшенном золотой бутой.

Лишь по возвращении в Шемаху Ибрагим попытается восстановить в памяти, о чем говорили эмиры в стане, окруженном тройными рвами.

– Вот уже семь лет, как мы пытаемся взять Алинджу, чтобы захватить казну, переправленную туда азербайджанскими правителями, шах же безо всяких усилий раздобыл казну пророка Сулеймана!
– ядовито сказал эмир Гыймаз.

– Но если шах владеет казной Сулеймана, то где же у шаха трон Сулеймана? спросил другой эмир.

– Он отдал трон Фазлуллаху!
– раздался голос со стороны.

Ибрагим тотчас узнал пронзительный голос Тимура, хотя со времени их встречи прошло около восьми лет.

Появление Тимура из-за шатров было внезапным.

Уверенность, согревавшая Ибрагиму сердце в пути, вмиг погасла; пренебрежение ритуалом встречи после восьмилетнего перерыва, то, что Тимур не пригласил его в Белый шатер и так резко заявил: "Он отдал трон Фазлуллаху!" все это не обещало ничего хорошего.

Высокий, с огненной короткой остроконечной бородкой, орлиным носом и орлиными глазами, он шел в сопровождении девяти багадуров-джагатаев, по трое справа, слева и сзади, приволакивая правую ногу и с подрагиванием приставляя ее к левой. Ибрагим из-под длинных ресниц внимательно разглядел худобу и сухость его тела в легком голубом халате и молочно-белых шелковых штанах, горбинку его длинного носа, устремленные вперед глаза, в ужасающей неподвижности которых застыла телесная боль, и вдруг ощутил, как волной прошел по телу озноб.

Кази Баязид, стоя от шаха справа и на шаг позади, и вместе с ним вся свита с надеждой смотрели на Ибрагима.

По мере того как Тимур, подпрыгивая, приближался шаг за шагом, Ибрагим чувствовал, как из-под чалмы на шею ему стекают капли холодного пота. Что с ним? Разве он не тот самый Ибрагим, который некогда сказал со спокойным достоинством: "Сверх даров я принес тебе свою голову"? Он готов был закричать. Выругав себя мысленно грубым словом, он несколько успокоился, и ему достало мужества не поклониться Тимуру. По легкому движению, пробежавшему по гуламам и аскерхасам, он понял, что они ждали, как поступит шах при приближении эмира Тимура, и, несмотря на отчаянное положение, горды им. Если бы Ибрагим оглянулся на старого кази Баязида, то увидел бы в глазах его слезы. Но внимание его было приковано к Тимуру. В отличие от своих эмиров он ограничился тем, что краешком глаза покосился на золотое сияние разложенных сокровищ.

В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.

Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?

Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.

Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.

Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться, поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:

– Что тяжелей - твоя казна иль голова Фазлуллаха?

Ибрагим показал ему приговор.

– Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову - я пошлю.

Тимур даже не взглянул на бумагу.

– Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!

Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване - навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?

После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?

– Я буду искать их, шахиншах!
– теряя мужество, с чувством безысходности сказал Ибрагим и услышал в ответных словах смертный приговор:

– Зачем искать, шах? Разве ширванские ремесленники носят на плечах не голову Фазлуллаха?! И голова твоего наследника - не голова ли того нечестивца?!

У Ибрагима внутри что-то оборвалось. Тимур не смотрел на него, но и не глядя, похоже, видел, как меркнет блеск достоинства его союзника, как оставляют его силы.

Повернувшись на левой пятке, повелитель оглянулся.