Судный день

Увидев же стройного красавца-сына перед собой, шах обнял его и прижал к груди.

– Гёвхар мой! Палачу все ведомо, Гёвхар мой - сказал он.

Обняв сына за шею, он сел и, усадив его рядом, начал рассказывать обо всем, что произошло в стане Тимура, все подробности короткой и бесславной встречи.

– Проклятый палач и меня сделает палачом, Гёвхар мой!
– заключил он рассказ о встрече в Шабранском стане, об отпущенном ему трехдневном сроке и, не раскрывая смысла зловещей фразы, переключился на другое...
– Ты не можешь более оставаться в Шемахе, Гёвхар мой!
– сказал он.
– По выходе из шатра, ты немедленно отправишься в Дербент и возглавишь армию. И в случае войны с Тохтамышем, проявив отвагу, докажешь свою верность эмиру Тимуру.

Странная тишина воцарилась после этих слов в шатре. Ибрагим подметил в глазах сына едва уловимую, от него унаследованную всепонимающую усмешку, но поостерегся спросить об ее причинах. Он знал доподлинно, что если не удалить Гевхаршаха из Шемахи на эти два роковых дня, то принц, верующий в Фазла и его Царство справедливости с центром в Тебризе, открыто выступит против погромщиков и тем загубит свою голову и корону отца.. Поэтому Ибрагим и не стал разъяснять своих слов о палаче, который и его сделает палачом, подготовив этим почву для будущего оправдания перед сыном.

Гёвхаршах посмотрел на отца с глубоким спокойствием, так странно противоречащим волнению шаха.

– Дела мои пошли вверх тормашками, шах мой!
– сказал он все с той же тонкой и горькой усмешкой.
– Во имя служения другу я должен доказать свою верность врагу.

Встав, без позволения он вышел из шатра.

Всеведающий Ибрагим не знал, что сразу же по выходе из шатра состоится встреча Гевхаршаха с гаджи Фиридуном; и самый дорогой его сердцу человек, прежде чем направиться в Дербент, съездит в военную крепость - стан своих багадуров - и препоручит им свое условие служения Хакку, а именно: держать под надзором отряд в Шемахе; другой же верный слуга, возвеличенный и посаженный им правителем Баку, гаджи Фиридун, выедет под Шемаху, чтобы встретить Фазла и лринять повод его коня, и, встретив вместо него Насими, поведает ему обо всем и будет умолять Хакка изыскать выход из создавшегося положения.

Когда Насими, обратившись к гасидам, сказал: "Дайте коня! Мне надобно ехать пред лицо Дива!" - то и гасидам, и бывшему тут Дервишу Гаджи показалось, что они ослышались, очень уж непредвиденным и попросту невозможным показалось им это дервишество. Вернувшись ранней весной из Нахичевани, мовлана Махмуд предупредил дервиша Фааду, который, по повелению Фазла, отвечал за сохранность рыцарей символического меча, о том, что намаз в армии стал крайне опасен, потому что по указу шейха Береке, кроме караульных войск, стан сторожат и люди дервиши Асира и, проверяя, всех, будь то купец, священнослужитель или странник, ведут подозрительных в шатер шейха Береке или его сеидов. Если подозреваемый докажет свою лояльность, отпускают; если ж нет, заклеймив его словом "хуруфит", протыкают ему тело ржавыми гвоздями и посыпают раны солью до тех пор, пока не умрет в муках. Как же в таких условиях возможно дервишество всем известного Насими в армию, да еще пред очи самого Дива?

Гасиды не хотели и не могли поверить в это. Всю ночь, не смыкая глаз, они скакали, сопровождая Насими, высекая искры из-под копыт своих коней, а утром, став у последнего родника на шемахинско-шабранской дороге, развели костер, разогрели окаменевшие чуреки и вяленое мясо и сели за трапезу. И тогда поверенный Фазла среди гасидов, дервиш Фаада, не сдержался и задал вопрос, волновавший всех:

– Ты в самом деле решил идти к Диву, Сеид? Это же безумие!

Насими стоял, устремив взгляд на перевал, за которым был вражеский стан, и водил огненной головешкой по щекам и подбородку; полумесяцы его бровей дрожали мелкой дрожью. Мюриды имели обыкновение легкими прикосновениями огня освобождаться от усталости, горестей, боли и смятения и, изгоняя их из себя, успокаивались. Сеид же, как показалось гасидам, не изгонял, а наполнял свое тело огнем и, отзываясь на эти прикосновения дрожью, все более распрямлялся и напрягался. Непостижимой загадкой было для гасидов бессмысленное самопожертвование человека, который так доказательно опроверг бессмысленность самопожертвования мюридов и отвратил их от него. Теперь же, получив от Дервиша Гаджи сведения о ста тысячах голов и трехдневном сроке, вместо того чтобы остаться с мюридами и предпринять что-то для их спасения, он сам идет на бессмысленную гибель и не считает нужным ответить на вполне законный вопрос поверенного Фазла дервиша Фаады. Гасиды смотрели на Насими с явным осуждением. Но Насими отнюдь не был безучастен ни к вопросу Фаады, ни к осуждающим взглядам гасидов.

Семь лет назад, получив хиргу на ритуальном меджлисе, он прочитал газель, воспевающую священную одежду мужей-героев, и участники меджлиса посоветовали изменить одну строку в той газели: "Муки холода облегчает эта бабочка", ибо, по их мнению, строка эта, в особенности же слово "холод", низводит священное одеяние в вещь для прикрытия тела. Один лишь Фазл был иного мнения: "Сын мой, Сеид Али, сказал не "холод", а "муки холода", а это значит, что он разумеет огонь любви в сердцах мюридов, надевающих мою хиргу".

"Но почему же, возразили участники меджлиса, - там, где другие поэты изощряются в выборе высоких слов для воспевания высокого, Сеид Али берет слова обыкновенные, ничем не примечательные?"

"Но разве единство возвышенного и простого проистекает не из сути нашего учения, дети мои? Я одобряю газель и выражаю свою благодарность!" - сказал Фазл, думая на этом завершить спор.

Но меджлис поэтов и ученых, именуемый меджлисом совершенных, не согласился с ним. "Природа наша не принимает обыденности, Устад! Слово, низводящее священное одеяние до обыкновенной одежды, должно быть стерто", - сказали они.

Уже из этого первого спора явствовало, что даже одно слово может вызвать резкий протест и нетерпимость.

Позже, после таких споров, Насими не раз жаловался своей совершенноликой, что лицо его, зеркало его человеческой сути, разбивают вдребезги камнями непонимания и нетерпимости.

Совершенные члены меджлиса совершенных, забыв о том, что Фазл, называемый богом, есть в то же время человек и, подобно всем, находится на пути познания, обожествляли его и, утверждая, что "все идолы ложны", поклонялись ему, а вместе с ним и всему, что связано с ним, начиная с хирги и кончая деревянным мечом, как идолопоклонники. "Все истины узри в нем и не ищи иной", - говорили они и тем самым закрывали себе и другим путь к познанию. И не по этой ли причине предано забвению главное положение учения, согласно которому все в мире построено на воздействии наивысшего на простейшее, совершенного на невежественное? И не потому ли, что забыто главное положение учения Фазла, никому из совершенных не пришло на ум послать дервиша на намаз пред Дивом и воздействовать на него? И теперь, когда Насими пришел к этой мысли, ему говорят: "Это безумие!" Даже сейчас, когда он получил право на безмерность, они стремятся ограничить его и не могут в такой тяжкий и опасный час, когда решается судьба каравана, обойтись без излишних споров.

И разве вчера вечером не сам дервиш Фаада доставил ему послание мовлана Таджэддина, в котором тот для сведения всех рыцарей символического меча писал со слов Фазла: "Учение наше должно распространяться до тех пор, пока последний правитель на земле не заменит свой меч деревянным символическим мечом. Колебания в караване будут происходить до тех пор, пока все армии в мире не обезоружены и существует опасность и страх. Чтобы терпеть и не допускать ошибок, мои дервиши должны хранить верность единственно истинному оружию священному символическому мечу и, не страшась никого и ничего, проповедовать, дабы доказать ложность идолопоклонничества и единство человечества. Всюду и всегда, во всех обстоятельствах опираться на могущество священного символа и только в нем одном видеть спасение". Память Насими восприняла в себя слова эти сразу и целиком, потому что слова Фазла уже жили в нем, зародившись как результат непрерывных раздумий о судьбах каравана на пути единства.

Выслушав вчера у стен Шемахи вести Дервиша Гаджи, он понял, что погром неотвратим, и тогда-то и решился на намаз перед Дивом.

Так уж трудно понять это дервишу Фааде? Или, быть может, он, как когда-то, снова перешел на позиции халифов и Юсифа?

Насими резким движением отбросил головешку, потер лицо мелким песочком с родникового дна, умылся и, не заметив, что гасиды накрыли для него отдельную скатерть во главе, подсел сбоку, ниже всех, и поверх очага посмотрел в лицо дервишу Фааде.

– Моя решимость свершить намаз перед Дивом - это не безумие, а совершенство, Фаада!
– сказал он с укором: протестующие глаза его стали, казалось, еще больше.
– Если вернусь жив, расскажу вам о плодах своего намаза, и, надеюсь, вы никогда больше не повторите ошибку халифов и не станете пытаться ограничить меня.

Гасидов ошеломили эти слова. Халиф, с проявившейся в нем волей Хакка, опасался ограничений. Фаада, лицо котрого от постоянной верховой езды на солнце и ветру стало похоже на лицо абиссинца, чуть приметно покраснел.