Судный год
Шрифт:
Истица меня не видит. Не видит никого. Наверное, смотрит в себя. Тяжелые пальцы с обглоданными ногтями намертво вцепились в край стола. Монотонным, приплюснутым голосом (но очень искренне, взахлеб!) излагает свой иск. Невнятные обвинения, точно пятна крови, проступающие опять и опять на белой марле бинта. От раны, которую ей нанесли.
– Мое имя Инна Наумовская. По специальности химик. Сейчас на пенсии… Знаю Григория Маркмана еще по России… к нему как сестра… Уже тогда… Мне рассказывали… Здесь стал преследовать. В Судный день, пятого сентября, в два часа дня… стоял под окнами, хотел похитить, изнасиловать… – Так вот в чем меня обвиняют!.. Ключевое слово наконец-то произнесено и срабатывает немедленно. Не только на меня, но и на женщину-клерка. Она наклоняется вперед, чтобы ничего не пропустить. Растущие прямо из глаз толстые ресницы
Постепенно в ее вздохах-словах начинает проступать знакомый ритм. Ритм старой покаянной молитвы, которую поют в Судный день. Раскачиваясь и ударяя себя в сердце кулаком. Провозглашение отказа от обетов и клятв в трибунале небес и в трибунале земли. Я слышал ее в синагоге на Лермонтовском. В субботу всех суббот. И до сих пор отчетливо помню. Много раз повторял про себя.
Истица внезапно замолкает. Будто долго бурлившая энергия выбила предохранитель, и душа погрузилась в полную темноту.
Ничего нет у этой нищей духом… Только зло, возникшее ниоткуда. Частица его, вочеловечившаяся в чокнутой сестре-моей-Истице. Могла бы в любого… Свила себе гнездо в черепной коробке и вылетает, хлопая крыльями, когда не ждешь. Затем прячется снова…
И еще встает во весь свой исполинский рост все тот же проклятый вопрос: почему так легко почувствовать себя виноватым, даже если уверен, что совсем невиновен? Генетическое чувство первородной вины? Хотя в этот раз… И рядом с вопросом начинают мельтешить карлики-ответы… Вопрос этот вечно висит в воздухе, и, сколько ни пытаюсь обойти, каждый раз на него наталкиваюсь. И разбиваю себе лицо… Нет и никогда не было у меня ощущения собственной правоты… Еще в детстве отбили… Со времени, когда лишь начал себя помнить… на спинномозговом уровне… Сам себе обвинитель и подзащитный. Не хватает мне этого процесса, так еще и самосуд устроил… Изгойство длиною в целую жизнь, вечная презумпция виновности и чувство долга, неоплаченного и неоплатного… Тут уж срок никто не скостит… Всегда был чужим… Самому непонятно, кто я – русский, еврей, американец? Скорее всего, ни к какому «народу» я не принадлежу. И почему вообще надо принадлежать?.. Позднее советское средневековье. Середина двадцатого века. Ленинградский двор, где дети не хотят играть с жиденком… Произносить даже про себя это слово и сегодня неприятно, но тогда другого ведь не было. И всегда было стыдно… Невидимая для меня самого – но другие-то видят! – желтая повязка на рукаве, которую нельзя сорвать? У Спринтера не было… Или он никогда не говорил, а я дальше своего носа не видел? Прошлое, сколько его ни выталкивал, так и не прошло… Слишком дорогая цена, чтобы так быстро стать старше своих сверстников… Но то, что не ломает, делает сильнее…
Воспоминание, прожектором высветившее несколько неестественно ярких цветных фотографий, настолько вдруг ослепило, что я невольно вскрикнул, хотя собственного крика, само собой, не услышал. И тут же отвернул в сторону мысленный взор. Но продолжал видеть. Мощный источник света, находящийся далеко в прошлом, все еще отбрасывает длинную тень в мое настоящее, сюда, в Бостон, и даже в будущее. Хотя и искажает полностью пропорции.
Право, бравада и правда – как суд, пересуды, судьба… правосудие… суть и рассудок… Важно ведь не только почему, но – и это главное – зачем?! Чтобы на собственной шкуре понял, как опасно и глупо судить других? Чтобы слова мои, даже те, что не сказал вслух, стали наконец частью меня самого? И я начал за них отвечать? Готовят к какой-то новой, совершенно иной жизни, где это будет необходимо? Мысль эта меня не спасает. Мысли вообще меня никогда не спасают. Спасают обычно инстинкты.
Теперь мне кажется, что это не Истица, а я сам сошел с ума. Уж совсем непонятным способом сошел вниз, спустился по скользким ступеням в эту яму-судилище. Которая находится в дурдоме, где сумасшедшие пациенты из тех, что по другую сторону барьера, всерьез разыгрывают мой нелепый процесс. И вижу я это все изнутри самой ямы. Нужно как можно быстрее выбраться на поверхность и бежать. Неважно куда. Отсюда в любую сторону – наверх. В противном (совсем уж противном!) случае эта яма, словно огромная черная глотка без рта, начнет засасывать и… Резко оборачиваюсь. Сразу останавливается густая пелена смазанных кадров.
К тому моменту, когда тряхнул головой, почувствовал хруст шейных позвонков и полностью
очнулся, судейский зал вместе с Землею уже сделал несколько мгновенных оборотов – а ведь за все это время я ни разу не успел даже выдохнуть! – застыл на старом месте и принял свою первоначальную форму. Очень важная часть моей жизни успела пройти незаметно. Неровен час в этом зале суда. На всякий случай взглянул на циферблат на стене. Время продолжало идти. Но смены декораций не произошло. Только стены вместо серо-зеленых стали темно-коричневыми. В провалах моей реальности предметы часто меняют окраску. Я опять начинаю чувствовать запахи, различать цвета. Собираю воедино разбросанные по залу фигурки людей, которые сразу набирают объем. Жизнь возобновилась, но теперь в суде она течет медленнее и, должно быть, немного поменяла русло.– Ничего этого не было. Ей просто показалось… – Ответчик рассеянно щурится, словно его разбудили посреди ночи, и отвечает на какой-то вопрос. Губы движутся сами собой. Без моего участия произносят свои неубедительно вежливые фразы… Все ж таки для ничего не слышавшего слышал я достаточно хорошо.
Клерк (отрабатывает стандартную подпрограмму, голос официальный – гвоздем по стеклу): «Она сказала… он сказал… Дело о запрете обвиняемому Грегори Маркману подходить к Истице Инне Наумовской передается в суд. Будет рассматриваться второго октября этого года». Юридическая машина неумолимо набирает обороты.
Все «слушание» заняло меньше трех минут. (Ну что можно за три минуты услышать?! Даже если вслушиваться. Да и слышать-то было нечего… «сказала… сказал»…
После соломонова решения клерка Истица долго смотрит на (сквозь?) клерка; наверное, совсем не понимает, что произошло. Открывает и сразу же закрывает рот. Судорожно сглатывает. Все еще мысленно пережевывает, пробует переварить судебное решение. Страдальческий тик мечется, не находя себе места, по щеке, неровно присыпанной электрическим светом, будто она судорожно пытается сбросить прилипшую к щеке гримасу и никак не удается. Проходит еще одна бесконечная минута, и на лице остаются только огромные глаза с белыми точками в вороненых провалах зрачков. Глаза эти теперь выпучены от напряжения, словно на них давят изнутри сжатые пружинки. Вот-вот, как в страшном мультике, выскочат они навстречу мучительнице с массивной золотой цепью на горле и, качаясь, повиснут в пустоте отдельно от Истицы.
Полутемный коридор, где волнами ходят вооруженные папками и конвертами неприметные наемники из юридической армии Массачусетса. Я с трудом разглядел на другом конце свою Истицу, которая прижалась к стене и, раскачиваясь, что-то читала на ней. Зыбкие очертания фигуры, наполненные переходами света и тени, издали напоминают засушенный дубовый лист, выдранный из школьного гербария и неизвестно каким способом воткнутый в каменный пол.
Может, поговорить с ней? Попытаться убедить ее, что это просто недоразумение?) Быстро взвесил «да» и «нет». «Нет» уверенно перетянуло. Вовремя кликнуло, что высокий суд запретил к ней подходить. Даже если бы и не было этого нелепого запрета, все равно бы не подошел.
7. С Лиз в кафе. Даже не приглашение, но просьба
(Бостон, 25 сентября 1991 года)
В этот раз уже хорошо подготовился. Пришел за пять минут до конца рабочего дня. В качестве предлога – попросить найти защитника. Я живу в Бостоне недавно. Раньше с американским законом дел никогда не имел и ни одного адвоката здесь не знаю.
И снова еще до того, как она подняла взгляд, успел поразиться странному контрасту между казенной атмосферой офиса помощника государственного обвинителя и этой женщиной, сидящей за уставленным телефонами и компьютерами секретарским столом. Вдруг возникло совершенно нелепое желание подойти, взять за руку и, ни слова не говоря, увести отсюда. (Интересно, что бы она сделала?) И ни на секунду не мелькнуло у меня, что сейчас начинается еще один процесс, гораздо более увлекательный и гораздо более опасный, чем телега, которую настрочила на меня Истица.
– Ну и почему же вы не заходили все эти дни?
– Я должен был зайти? – Я пожал плечами и спрятал улыбку.
– Разумеется! – Невиданные глаза ее светятся спокойной, чуть насмешливой уверенностью. Тени кинематографически длинных ресниц плывут в радужной синеве, вычерняют ее.
Похоже, она уже не сомневается в том, что со мной происходит… А может, просто по-бостонски вежливо преувеличивает свои эмоции, а я тут же придумал себе невесть что? Откуда мне знать, что чувствует эта женщина, живущая в совсем другом мире?