Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Да разве думала я, когда тебя рожала! Ты ушла и бродишь там. А темно. И платье у тебя, все обтягивает прямо. Там на лавочках сидят хулиганы! И Василина твоя мне не нравится. И никогда не нравилась.

— Ты чего от меня хочешь? — голос у Ники стал угрюмым и внутри, закипая, плеснула ярость. Она задышала носом, стараясь справиться с возмущением.

— Я тут одна… — Нина Петровна чуть опустила голову, проверяя, казнится ли блудная дочь, — совсем одна! — и, убедившись, что та сидит, упорно глядя на журнальный столик, заваленный газетами и женечкиными книжками, наконец, призналась, — а вдруг бы позвонил Коленька? Тебя нет. Что я ему скажу?

Последний вопрос повис в тихом воздухе, будто начертанный огненными знаками.

Вот опять, устало подумала Ника, кладя рядом скомканное платье, в кармашке которого зашуршало письмо. Коленька, что скажет Коленька, а вдруг нахмурит брови, вдруг усомнится, вдруг скажет, ай-яй-яй, матушка, что же ваша доченька так себя ведет…

— Тебе твой Коленька важней меня, да?

Мать несколько смутилась.

— Не важней. Но соседи! Что скажут соседи, когда увидят, пробираешься домой, буквально в полночь! Ты замужем, Вероника! У тебя — сын. Ты должна соблюдать правила. И себя держать на высоте!

Нике показалось, что восклицательные знаки, выплывая из возмущенно округлых губ матери, подпрыгивают и выстраиваются в пустоте, торопясь вслед за огненной надписью. Милая хорошая Нина Петровна, которую любят на работе, которая и правда — тихая, приятная мечтательная женщина, никому зла не причиняет и так этим гордится. Да что ж почти каждый день она устраивает этот домашний театр?

— Слушай. Иди спать а? Я спать хочу.

— Валерьянка, — жалобно простонала Нина Петровна, бессильно повесив руки. И пошла в кухню неверной походкой сломленного человека.

— Моя валерьянка…

Ника положила руку на платье, и письмо ехидно зашуршало под ладонью. Вскочив, быстро пошла на резкий лекарственный запах. Стоя у дверного косяка, сказала:

— Мне уже тридцать почти. Что ты меня дергаешь, а? Да я сама могу жить, и ничего не станет со мной. Не побегу по мужикам и не сопьюсь, и не стану буянить и бить окна. И сына воспитаю, как положено, я ж воспитатель с дипломом, забыла? Почему ты думаешь, что если не будешь нос совать и каждую секунду меня конто…, …тро, …контролировать, то я сразу на помойке? Я не школьница зеленая!

Мать не ответила, лишь пузырек жалобно зазвенел о краешек рюмки. Ника отвернулась и кинулась в ванную комнату. Слушая шаркающие шаги матери, быстро плескала в лицо ледяную воду, сдерживаясь, чтоб не пошвырять в зеркало шампуни и мыльницы. Села на краешек ванной и, заплакав, стала ждать, когда хлопнет дверь в материну спальню. Нет. Надо уходить. Снять квартиру и жить отдельно. Сколько раз говорила Никасу, доказывала, объясняла. О том, что две хозяйки на одной кухне — вселенское зло. Что пока они молодые и пока родители здоровы, им нужно жить самостоятельно. Никас посмеивался в ответ. А однажды, став серьезным, сказал ей:

— Что-то слишком ты рвешься пожить отдельно. Это пока я в рейсах, да? Может, и подночевывать кто прибежит, пока я в машине херачусь весь в масле?

Ника тогда онемела от обиды и растерянности. Попыталась опять объяснить, но Никас, злясь все сильнее, отрезал:

— Короче. Есть у тебя с Женькой комната, платить за нее не надо. И ты на глазах у матери. Думаешь, мне деньги легко достаются? А твоя зарплата просто тьфу, на пуговицы не хватит. И больше на эту тему не говорим, ясно?

Тем и закончились попытки Ники выбраться из-под неумолимого крылышка Нины Петровны. Время от времени она мучительно прикидывала — а когда должен наступить тот самый момент, в который вот — все, баста, хватит, беру Женьку подмышку и ухожу сама, а вы тут целуйтесь. Но Никас, блестя крупными зубами, чинил старые краны, до которых у отца десять лет руки не доходили, приносил Нике букетищи цветов и в телеграммах не забывал написать «целую люблю». И Нике казалось, что она сама — склочная стерва, такой муж, ах какой муж, все соседки глазами провожают да шепчутся — какая пара. Всем бы такого мужа… Если б еще не любила. А то ведь любит.

«Любишь?» спросило что-то из угла потолка, где плавно колыхалась еле видная паутина. «Точно любишь? А как же этот, с хайром и гитарой?»

Ника вытерла слезы и, крадучись, покинула холодную ванную. Легла, погасила кокетливое, в стеклянных рюшках, бра на стене и, вытянувшись под тонким одеялком, закрыла глаза. Ника флиртовать не умела, даже в мыслях. Все семь лет, с того дня, как Никас, включив свою стоваттную улыбку, помахал ей на дискотеке, расталкивая горячую дергающуюся толпу и положил руку на талию, а другой обнял и прижал к широкой груди, — она его и видела, когда ложилась одна. И ей хватало. Может быть, еще и потому что виделись они из этих семи лет в общей сложности года два, все остальное время Никас болтался в своих рейсах на торговых судах. Нет, конечно, приходилось ей помечтать и о других, как сама она смеялась — о молочнике и почтальоне. Но то были цыплячьи мечты, вполне себе невинные и в них Ника засыпала, беседуя или путешествуя или вот с парашютом прыгая. Но не более. Для более был у нее Никас — невысокий и широкоплечий, с рубленым смуглым лицом и немного медвежьей большой фигурой. И знаменитой на полгорода Никасовой улыбкой, из-за которой Веронике бывшие его барышни обрывали телефон, рассказывая о грехах и дурных наклонностях упущенного красавца.

Но тихий вопрос, что прозвучал с потолка маленькой ванной, пришел снова. И Ника, злясь сама на себя, увидела этого, с длинными русыми волосами, забранными в небрежный хвост. Тонкой рукой держит гитару, поставленную между острых колен.

Она сидела в самом углу и неловко улыбалась, делая вид, что улыбается просто так, в сторону. А он в ответ на шумные просьбы взял гитару, склонил худое лицо, прислушиваясь. Тронул струны и запел хрипловатым кошачьим голосом.

— Тише люди ради Бога тише-е-е, голуби целуются на крыше-е…

Пел пацанскую песенку, какие поют все парни, сидя в летней темноте парков и сквериков, но ироничная улыбка кривила уголки губ, и Ника с восторгом понимала — он посмеивается над этими городскими наивными шансонетками. А потом нашел ее глазами, кивнул. И спел именно ей, не отводя глаз от пылающего Никиного лица.

— Смейся, Левконоя, разливай вина, Знать, что будет ты не вольна Но можешь мне поверить, по всему видно Что тебя не тронет война…

Ника тогда ушла одна, будто спасаясь. Бежала по городским осенним улицам и шептала про себя слова о вольной смешливой Левконое, которая всегда и везде выживет, пока мужчины бьются. Потому что она — вот такая. Что хочет, то и делает.

— Атос! — закричали, хлопая изо всех сил барышни, когда он допел, — еще, Атос, спой, про Себастьяно и золото! И про беду глаза зеленые, спой!

Тинка потом сказала, зовут его Аркадий, ужасное какое имя. Впрочем, Коля, Колясик, Колян, как Никаса называли дружки, еще ужаснее. Аркадий Дымченко. Атос или — Дыма. И что через три дня уезжает, в свой Краснодар, как она выразилась — в столицу помидорья. Но вернется весной, потому что с ребятами-научниками пойдет в рейс, на полгода. К берегам Африки. Сомали. Кения. Там слоны и огромные баобабы.

Засыпая, Ника, повернулась на бок и, улыбаясь, обхватила пальцами гитарный гриф, теплый от руки Атоса.

— Подержи, — сказал, туже стягивая русые волосы на затылке, — сейчас приведу слона.

Зачем нам слон, ватно удивилась Ника, но послушно кивнула, беспокоясь лишь о том, чтоб не заснуть раньше, чем Атос со слоном вернутся. А то, что она скажет маме про гитару…

Слон оказался большим и мягким на ощупь, как старое плюшевое покрывало, что лежало на маминой кровати. Ника держалась за свисающее ухо, шла, проминая босыми ногами упавшие листья. Слушала, как с другой стороны слона Атос мурлыкает песенку и струны гитары еле слышно отзываются в такт его шагам. Нике было грустно и хорошо. Что-то шуршало в кармане платья, но она прогоняла воспоминания, ну, не в сон же пускать все эти дурацкие неприятности. Лучше послушать, что там поет Атос.