Судья

— Паша, пожалуйста, выслушай меня.

Отчаянная мольба в ее голосе заставила меня остановиться с поднятой рукой.

— Ну? Живее! Раньше начнем — раньше закончим.

— Я беременна. Пожалуйста, Паша, не трогай моего ребенка, мне ТАК СТРАШНО!

Я опустил кулак.

— Лжешь.

— Да нет же, идиот! — закричала она. — Негодяй! Ненавижу тебя! — она спрятала лицо в ладонях.

Я стоял рядом, как вылезший из пруда мокрый пес.

Катя убрала руки от лица. Глаза сухие.

— Прости. Прости, что кричу на тебя. Ты мой муж и мой мужчина. Я должна уважать тебя.

— Погоди, — я рухнул в кресло. Тупо уставился на рисунок кружевной занавески.

— Ты… — я облизнул губы. — Уверена?

— Я была у врача.

Я встал, прошелся по комнате, взъерошил рукой волосы.

— С ума сойти.

— Не рад? — Катя усмехнулась.

— Не знаю, — я остановился. — Слушай, а он точно мой?

Катя исподлобья покосилась на меня. Я прикусил язык. Подошел, протянул руку. Катя смотрела недоверчиво.

— Вставай, Катя. Пойдем.

Остаток дня и вечер провели вдвоем. Гуляли по старым местам. Я купил цветы и впервые за десять месяцев повел ее в ресторан. Мы заняли столик в углу, рядом с аквариумом, в котором лениво плавали золотистые, оранжевые, пятнистые рыбы. Я осторожно расспрашивал Катю. Она держалась холодно, но я вел себя смирно. После двух-трех бокалов шампанского расслабилась. Взяла со столика сигареты, закурила.

— А тебе… можно?

— Не будь занудой.

Мы танцевали. „Midnight Lady“, „Ты меня любишь“. Катя положила голову мне на плечо. Я уткнулся лицом в ее волосы. Обдумывал наше будущее. Придется многое менять. Не знаю, о чем думала она. Наверное, мечтала вот так же лежать на плече Александра Серова. Он, наверное, никогда не бил женщин. Хотя черт его знает.

Вернулись домой. Катя легла. Я смотрел в зеркало. У моего отражения было чистое лицо с добрыми синими глазами. Я вспомнил, как поймал свое отражение в гардеробном зеркале. Злобное лицо оборотня с горящими красными точками. С одним Катя была спокойна и расслабленна. Другого боялась и ненавидела.

Наутро, когда завтракали, я сказал — она должна оставить работу.

— Пока в этом нет нужды.

— Уверена?

Катя отпила апельсинового сока.

— Успокойся.

Беременность протекала хорошо.

Я проводил вечер с друзьями, предварительно обговорив, что с нами не будет женщин. Катя уже четыре месяца ходила с брюхом, но с ней осталась Аня.

Меня позвали к телефону. Я встал из-за карточного стола.

— Что случилось? — спросил я. С кухни доносился смех и грязные ругательства.

— У Кати воды отошли.

— С ней все в порядке? — в голове шумело. Я слегка набрался.

— В порядке.

В голосе Ани мне почудились сухие нотки. Пожав плечами, я повесил трубку.

Женя Наумов подбросил до роддома на бежевой „Волге“. Всю дорогу он — по тупости, а может, специально — травил байки о женах, чьи дети не похожи на отцов. Мои руки сами собой сжимались в кулаки.

Приехали. Я торопливо поблагодарил. Побежал к больнице. Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.

Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.

В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.

— Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!

— У нас сын, Паша, — прохрипела Катя грубым, мужским голосом. — Твой сын.

Я учуял резкий запах крови, аромат первозданной Природы.

— Хорошо, — выдавил я. В соседней палате взорвался истошный женский визг, словно кого-то разделывали на скотобойне.

Я не мог оставаться здесь ни секунды. Вылетел пулей, жадно глотая стерилизованный воздух. Хотел тут же забрать жену. Нечего ей и моему ребенку делать в этом гадюшнике. Но правила позволили сделать это лишь два дня спустя.

От машины до дома Катя, еще слабая, несла одеяльный кокон, из которого торчало розовое, сморщенное личико, похожее на сушеное яблоко с глазками.

Ночью, когда легли, Катя посмотрела на меня влажными глазами.

— Знаешь, я не чувствую, что это наш сын. Мне кажется, это кто-то чужой. Злой.

— Катя, это были роды. Он чуть не убил тебя.

— Я рада, правда…

— Ты прекрасная мать, — я скривился. Мне надоел этот разговор. Я хотел спать.

— Как мы его назовем?

— Потом… — пробормотал я в полудреме. — Завтра…

— Да, ты прав, — Катя провела ладонью по лицу. — Я думаю, ты дашь имя нашему сыну. Все-таки ты отец. Нужно помнить об этом.

Утром я дал ему имя — Юра. В честь несуществующего дедушки.

Я вошел в детскую. Моя толстая, с некрасивым лицом жена перекладывала с места на место воняющие мочой тряпки. Колыбелька качалась и скрипела. Внутри что-то шевелилось.

Я протопал по комнате, задел бедром кроватку. Катя зашипела. Я рассердился, выхватил у нее Юрочку. Сказал, что сам знаю, как обращаться с детьми, я мужик и вообще…

Подержал младенца. Потыкал пальцем в мягкий затылок. Протянул указательный палец. Хватка у парня хоть куда: вцепился как зверь!

Я вертел его так и эдак, как тряпичную куклу.

— Отстань от него! — закричала Катя.

— Слушай, а ты уверена, что это мой сын?

Тут Катя выругалась так, что я обомлел.

— Не ругайся при ребенке. Я просто пошутил.

— В каждой шутке… — Катя переняла у меня бразды правления ребенком. — У самого рыло в пуху.

Улыбка сорвалась с губ. Это был удар.

— О чем ты?

— А то ты не в курсе! Думаешь, я не знаю, что ты трахался с Антиповой?

— Не было этого.

Катя промолчала — были заботы поважнее. Она улыбнулась Юре. Тот в ответ беззубо осклабился. Между ними что-то происходило. Ее любовь, ее жизнь перетекала из карих глаз в его (мои) — синие, чистые, доверчивые. Юра проскрипел и слабо зашевелил ручками. Катя склонилась над ним, глупо сюсюкая. Я почувствовал себя чужим на празднике жизни. Сжав кулаки, вышел из комнаты.

Он плакал по ночам, заставляя вскакивать Катю и реже — меня. Он ревел, как пожарная сирена. Я ненавидел его.

Брал на руки и укачивал. „Тс-с-с, тише, сынок“. И сынок успокаивался. Сразу. Катя смотрела с завистливым восхищением. „Как это у тебя выходит, ума не приложу“.