Судья

— Как ты? — спросил я, присаживаясь на корточки. Взял Катю за руку. Она не отвечала.

— Катя, — позвал я. — Ты слышишь меня?

Ее ресницы дрогнули.

Она повернула голову, как кукла. Увидела меня. Печально улыбнулась.

— Паша? Что ты здесь делаешь?

— Пришел… навестить, — выдавил я, прикусив губу. Глотая слезы, поцеловал ее руку. Вспомнил все время, что я наведывался сюда, приносил ей фрукты, словно надеялся откупиться.

Боже, что я наделал?

— Павел, — Катя сжала мою руку. Глаза наполнились тревогой. — Скажи, где Юра? Где мой мальчик?

Я молча смотрел на жену. Глотка пересохла, язык одеревенел. Я плакал. Но что теперь значили слезы?

Что я мог сказать? Только то, что и сам порой вскрикивал, просыпаясь по ночам в холодном поту. Мне снилось происшествие на трассе. Перекошенное тело сына на асфальте — сломанная марионетка в луже крови. Во сне я даже чуял ее запах — тяжелый, железистый, сладкий до тошноты.

Я часто видел его. Как он стоит в углу. И смотрит. Печально, никого не осуждая, будто отпуская грехи. Или бегает во дворе вокруг толстенного раскидистого дуба, низко склонившего уродливые ветви. Слышу смех — звон серебряного колокольчика. При жизни Юра редко смеялся.

Да, я плакал по ночам. Но я не из тех, кто подчеркивает собственные страдания. Не из тех, кто считает, что чувством можно откупиться от последствий.

— Катя, — мягко начал я. — Юра…

— Погиб, — закончила Катя. Ясно и твердо глядя мне в глаза. Я увидел до самого дна всю ее несгибаемую волю и мужество.

Спустя секунду Катя сдалась. Спрятала лицо в ладонях. Плечи и грудь затряслись.

— Катя, держи себя в руках.

— Я знаю, он мертв. Меня здесь считают дурой. Психованной. Врут, что он жив. А я в здравом уме.

— Я знаю, — мой голос сорвался. Я порывисто сжал ее руку, начал покрывать поцелуями. — Прости, Катюша. Прости меня, любимая.

Она смотрела на меня сквозь слезы.

— Я прощаю тебя, Паша. Я люблю тебя — всем сердцем — и прощаю.

Ее взгляд переместился. Из глаз начала ускользать жизнь. Тон стал задумчивым.

— Только… жалко, что Юрочка умер. Знаю, я молода. Я еще рожу. Но… грустно. Дети не должны умирать.

Катя погрузилась в себя. И больше ничего не сказала.

Она так и не вышла оттуда. И никого не родила. Когда я последний раз навещал ее, Катя ходила под себя и ела сырые картофелины. Эйнштейн раскололся: „Ее психика разрушена. Такие болезни не поддаются лечению“.

— Боже, — я взъерошил волосы, нервно меря шагами палату. Из смежной комнаты доносились звуки, похожие на вой гиен и уханье сов. — Есть же какие-то врачи, клиники. Не здесь, так за бугром. Доктор, у меня есть деньги. Я звезду с неба достану.

Он покачал головой, катая в ладони шары.

— Деньгами болезнь не задобрить. Надежды нет.

Катя сидела в инвалидном кресле, тиская плюшевого зайку, глядела в окно и бессмысленно лыбилась. По подбородку стекала слюна. Я подошел к ней. Провел ладонью по грязной щеке.

— До свидания, Катя.

Она не шевельнулась.

На пороге я огляделся. Эта картина навсегда останется в моей памяти: палата с мультяшными стенами, залитая солнечным светом; Катя в кресле, превратившаяся в безмозглого уродца. Ее соседи по этажу: женщины, худые как скелеты, с рябыми лицами; дебильные мальчики; шишкобровые дауны, старательно рисующие цветными карандашами странные картинки.

Мое горло сжалось.

— Будь осторожна, Катя, — сказал я. Голос звучал жалко и глупо. — Веди себя хорошо. И вы все! — я обвел взглядом комнату. — Берегите мою Катю и не обижайте.

Кто-то мягко дернул за рукав. Я обернулся.

Низкорослый парень-даун, бессмысленно улыбаясь, смотрел на меня поросячьими глазками. Протянул мне детский рисунок: зеленая лужайка, синее небо, желтое улыбающееся солнышко с лучами-спицами.

— Спасибо, — глотая слезы, я обнял дауна. Тот что-то смущенно промычал.

Я отстранился. Положил руки ему на плечи.

— Приглядишь за ней?

Тот не отвечал, не мог ответить. Но он все понял. Я видел ответ в его глазах — там, за внешней оболочкой бессмысленности. Ответ, ясный, как сигнал в тихую погоду: „Не беспокойся. С Ней все будет в порядке“.

Я еще раз обнял парня. Бросил прощальный взгляд на жену. И ушел.

Через семь месяцев Катя проткнула горло карандашом. Неплохой исход для нее. В последние дни, я узнал, она была счастлива. Парень-даун приглядел за Катей. У них была свадьба, почти как настоящая, с вафельным тортом и чаем. Церемонию показывали в местных новостях. Катя сблизилась с детишками-дебилами. Научилась искусству оригами, дарила им фигурки. Когда я узнал, что она отмучилась, то была первая ночь, в которую я спал без кошмаров.

Собственные родители ни разу ее не навестили.

Я пытался подать в суд на водителя бежевого „рено“. Иск отклонили. Виновниками „происшествия“ (так в СМИ называют гибель ребенка — „происшествие“) назначили отца, который упустил из вида сына, и мальчика, не вовремя выскочившего под колеса.

Катины похороны стали тяжким испытанием.

Дубровский отозвал меня за ряды крестов.

Мы стояли в окружении солдатских могил, с омерзением глядя друг на друга.

Катин отец, в дорогом кашемировом пальто, седые волосы ежиком, колючие глаза, завел разговор о наследстве. Часть акций фирмы, вещи, участок земли с домиком у озера.

— Ты не член нашей семьи и никогда им не был, — Дубровский скривился.

— Это для меня не новость.

Я держал руки в карманах зеленой куртки. В правом лежало мое обручальное кольцо. Я снял его, когда под вой и дешевые стенания опускали гроб.

— Ты, сукин сын, щенок, бляжий отпрыск… — его затрясло.

— Не оскорбляйте мою мать.

Он приблизился. Дышал так, словно вот-вот схватит сердечный. Глаза налились кровью. Стальная рука схватила за отворот куртки.

— Слушай меня, недоносок. Ты откажешься от наследства. Перепишешь на Андрея (то был один из „любящих“ Катиных братьев). Собственной рукой поставишь подпись.

Я смотрел на нувориша, теребя в кармане кольцо. Сжал его в кулаке.

— Завещание составлено на мое имя. Это Катино решение.

Упоминание дочери произвело эффект. Рожа Дубровского скривилась. На миг он показался мне ужасным оборотнем. Волчья пасть оскалилась, обнажая желтые от никотина клыки.

— Заткни пасть! Не упоминай при мне дочь.

— Вы сами завели тупой базар. Я не могу говорить об этом и не упоминать Катю.

— Не произноси это имя.

— О, ради Бога! Катя, Катя, Катя!