Суглоб

Да.

Тогда еще слабодушная мысль явилась мне «нате, Боже, что нам негоже». Тотчас прогнал ее… Скверно думать так о брате, чем бы он ни был.

Орех. Ядрышко. Скорлупа. Твердый предмет. Очень и очень твердый предмет. «Твердый как орех». Бытует такое выражение? Что-то такое я, кажется, слышал. Или не слышал? Вне всякого сомнения, орех – твердый. И что с того? Не знаю.

Что значит, «не знаю»? А то и значит. А, действительно, что вообще я знаю? Что вообще мы знаем? Делаем вид, дескать, знаем, а знаем ли?

«Твердый как орех». Фраза. Вот кто изобретает эти фразы?

Писатели.

Николай – писатель. Ну, и придумал «твердый как орех».

Что там еще есть в орехе? Зернышко

В грецком орехе зернышко большое, извилистое, похоже на мозг. Вот именно, похоже на мозг. Неумелая модель головы. Череп, твердый как скорлупа и ядрышко-мозг. Ирония. Образ. И что с того?

Шутил из последних сил? Дескать, он и есть грецкий орех? Не человек, способный при долгожданной встрече поприветствовать, улыбнуться, растрогаться, выспросить, а предмет обескровленный и бесчувственный. Намекал на то, что устал, на то, что слова молвить не может.

Нет, не то. Все же твердость и разум. Это подходит больше. Хотя, как знать?

Вот, задал задачку! Ай, да Николай! Писатель, чтоб тебе пусто было!

Вот Боркин, сосед, когда умирал, матерился, хорошо помню. У матерного слова тоже много значений, но никто, и я, в том числе, особо и задумываться не стал. Потому что теми немногими словами было сказано все. Казалось бы, ругнулся – а вся жизнь как на ладони. И потом, Боркин, когда умирал, знал, что умирает, чувствовал. Последнее слово должно быть емким и понятным. Николай как будто умирать не собирается. Дышит спокойно, сопит.

Просто устал с дороги, захотел поспать, чтобы потом, проснувшись…

Вот только не мог он дожидаться, когда проснется. Нужно было сейчас же, сию минуту сказать что-то очень важное. И ехал он для того, чтобы сказать что-то очень важное. Самое главное, самое сокровенное. Что же это, самое сокровенное? Получается – орех.

Почему орех? Что за орех?

Николай Антонович Продин спал сутки. Чуть больше. Проснувшись, как это часто бывает в подобных случаях, он не сразу сообразил, где находится. Новое его местоположение было, как минимум, странным. Сундук, склеп, что-то в этом роде. Душный теплый запах опасности. Лезвием у самых глаз ослепительная полоска света. Попытался протянуть руку, не смог. Отлежал. Ноги точно связал кто-то. Тугие больные узлы на коленях. Что за чертовщина? Прислушался. Ватная тишина.

Это мне снится, спасительная надежная мысль. Закрыть глаза. Попробовать закрыть глаза.

Глаза не слушались

– Так и есть, сон. Нужно успокоиться. Все как-нибудь устроится само по себе. Сколько раз бывало такое? Похмелье? Нет, это – другое.

Прислушался

Ходики. Поступь хромоножки. Сколько им лет?

Тишина.

Ну, вот же она, долгожданная тишина. Успокоение.

Покой. Покой. Покой. Покой. Покой.

Однако тревожно. Воистину, от себя не убежишь.

Где-то в отдалении с эпическим скрипом разверзлась дверь. Приглушенные голоса, смех.

Не стараются говорить тихо. Нисколько не стараются. Забыли про меня, а, скорее всего, уже выпили. Нужно просыпаться, вставать. Сколько я спал? Сколько теперь времени?

Николай Антонович предпринял еще одну отчаянную попытку переменить положение. Тщетно. Голоса и смех приближались. Уже можно было разобрать некоторые фразы.

– Свежий воздух для них губителен

– Сколько он не был здесь?

– Тише. Он, наверное, еще спит.

– Да уж сутки спит, пора вставать.

– Он хотя бы живой?

– Живой, живой. Гала, накрывай на стол. Что там у тебя, вареники?

– Я и салат из курочки сделала. Слушай, а он не привез грецких орехов?

– Я не видел.

– Ну, давай, буди его. Столько спать – вредно.

– А вареники?

– И вареники будут. Все будет. Иди.

– Водочка в холодильнике?

– У тебя одно на уме.

– Как же, брат, все-таки.

– Давай, давай.

– Я задал вполне конкретный вопрос.

– У тебя одно на уме.

– Вопрос.

– На уме. – Вопрос

– На уме.

Шаги. Округлились, приблизились. Заиграла шелковая ниточка света

Что такое? Надо бы крикнуть.

Собравшись с силами, Николай Антонович крикнул.

Ни звука. Вместо этого, полон недоумения, совсем близко голос брата, Ничего не пойму.

– Что такое? – Его нет

Шаги. Много шагов.

– Когда он ушел? – И куда, самое главное? – В уборную, наверное. Сейчас придет. – А вот, Гала, и грецкий орех. Как по заказу. – Один? он что, один орех привез? – Не знаю

– Давай этот пока. Где у тебя топорик?

Все пришло в движение. У Николая Антоновича закружилась голова. Приторно сладким комом к горлу подступила тошнота.

Да что же это? Что со мной происходит?

Последнее, что он почувствовал – черный с миллионом пронзительных брызг удар.

Всё.

* * *

Каравай.

Название, а в данном случае имечко – мужского рода. Женщине не подходит, хотя внешне рыжая проводница – именно, что каравай. Но не годится. Нужно что-нибудь в том же духе, что-нибудь похожее, но другое.

Пусть будет Хлебная баба.

Не знаю, хорошо ли это? но вот Хлебная баба. А больше и подбирать ничего не стану.

Итак, Андрей Сергеевич с желтушным узлом белья в дверях проводницы, Хлебной бабы, источающей доброту и уют.

– Что ты спросил, мальчик?

Улыбается всем телом. От ее тяжелого шепота хочется спать. Что теперь совсем некстати, так как Суглоб должен вот-вот явить себя.

– Я спросил, скоро ли будет Суглоб?

– Так ты присаживайся, а я тебе подскажу. Вещи собрал?