Сугубо доверительно [Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.)]
Шрифт:
Больше таких срывов у него не было. Они с Никсоном продолжили обмен мнениями по разным вопросам (наиболее активно использовали свое время в Сан-Клементе для отдельных неофициальных, но интенсивных переговоров Киссинджер и Громыко).
Той же ночью произошло одно необычное событие. Комнаты президента находились — через дворик — напротив спальни Брежнева. У его двери дежурил сотрудник его личной охраны Медведев. Около двух часов ночи открылась дверь одной из комнат напротив и оттуда вышла во дворик жена президента Патриция. В длинной ночной рубашке, босиком она стала медленно переходить дворик, причем глаза ее были устремлены куда-то ввысь. Она была в каком-то трансе. Когда она дошла до нашего охранника, то остановилась, но на его вопросы никак не реагировала. Его попытки повернуть ее и отвести обратно не увенчались успехом. Она стояла как вкопанная. После некоторых колебаний он взял жену президента на руки, отнес в ее спальню и уложил в постель. В это время подбежали два сотрудника американской
В последний день пребывания в „калифорнийском Белом доме" намечалось обсуждение ближневосточных проблем. Было решено, что это можно будет сделать после обеда, часов в пять, так как Брежнев днем после обеда обычно ложился отдыхать часа на два.
Когда время стало приближаться к пяти, а Брежнев все еще не выходил, я предложил Громыко, чтобы он зашел к нему и напомнил о встрече. Однако Громыко отказался, сказав, что Леонид Ильич нуждается в отдыхе, его нельзя будить и что Никсон, находясь у себя дома, может и подождать. Я несколько раз напоминал об этом, но Громыко был упрям, хотя и Киссинджер стал интересоваться. Наконец, часов в девять вечера раздраженный Киссинджер заявил, что если встреча не начнется скоро, то ее придется отменить, ибо Никсон привык рано ложиться спать. Громыко заколебался, а я, уже не спрашивая его, пришел к спальне Брежнева, где и сказал начальнику охраны, что мне нужно срочно переговорить с Брежневым. Последний, услышав мой голос, сразу же позвал меня к себе. „Чего же ты меня сразу не разбудил?" Минут через десять все, наконец, уладилось, и он отправился к Никсону.
На беседе с Никсоном были также Киссинджер, Громыко и я. Проходила она в домашнем кабинете президента и, начавшись часов в 10 вечера, затянулась на несколько часов. Брежнев, который хорошо выспался, чувствовал себя в боевой форме. Никсон же, привыкший рано ложиться спать, наоборот, был неактивен, утомлен и к концу беседы несколько раз подкладывал под голову подушки. Да и тематика беседы — ближневосточное урегулирование — не вызывала у него интереса, поскольку было ясно, что на данном этапе ни о чем путном по этому вопросу нельзя было договориться. Это понимали все присутствующие, кроме, пожалуй, самого Брежнева, который, видимо, считал, что он защищает правое дело, что ему удастся, в конце концов, своим красноречием убедить Никсона. Наоборот, своей настойчивостью он создал у Никсона впечатление об особой заинтересованности советского руководства договориться негласно с ним по ближневосточным делам. Это лишь насторожило его. К тому же изложенная ему позиция по урегулированию, как и прежде, была проарабской.
Разошлись мы глубокой ночью, часа в два или три, с обычной в таких случаях ссылкой на то, что весь этот вопрос будет в дальнейшем обсуждаться на уровне министров.
И все-таки в высказывания Брежнева по Ближнему Востоку был один важный элемент, заслуживающий внимания Никсона. Однако ни он, ни Киссинджер, по моим наблюдениям, не придали ему большого значения. Дело в том, что на заседании Политбюро Брежневу было поручено обратить внимание президента США на растущую угрозу новой арабо-израильской войны и на то, что Советскому Союзу становится непросто сдерживать своих арабских союзников. Соответственно возникала необходимость более тесного советско-американского взаимодействия. Обо всем этом Брежнев и говорил Никсону, правда, в навязчивой, но не очень убедительной форме. Последний воспринял это, как видно из его мемуаров, лишь как нажимную тактику своего собеседника. А зря. Буквально через несколько месяцев, в октябре, разразилась новая война.
После ночных переговоров мы с Громыко пошли провожать Брежнева до его комнаты. Когда мы пришли, он неожиданно вспомнил, что в Москве перед его отлетом в США ему поручили на Политбюро договориться с Никсоном о продаже нам нескольких миллионов тонн зерна. Поскольку больше официальных встреч с Никсоном уже не было запланировано, а мы вылетали рано утром домой (Никсон оставался в Сан-Клементе), возникла необычная ситуация: как же договориться о зерне.
Громыко предложил мне поехать к Киссинджеру (он временно жил вне усадьбы Никсона). По мнению Громыко, Киссинджер найдет способ связаться с Никсоном, хотя и была поздняя ночь, и получить от него согласие на продажу зерна.
Я сказал Громыко, что Киссинджер наверняка уже лег спать, и мое вторжение в три часа ночи было бы просто неуместным. Однако Брежнев поддержал Громыко, отметив, что я могу сослаться на его личную просьбу к нему и что „Генри поймет и поможет". Брежневу явно не хотелось уезжать, не выполнив важное поручение Политбюро.
Разумеется, Киссинджер был, мягко говоря, удивлен, когда я заявился к нему домой с такой просьбой. Он сказал, что будить президента в такой час, конечно, не будет. С другой стороны, ему не хотелось и отказать Брежневу, когда тот обращался прямо к нему с личной просьбой. Порассуждав вслух о том, что зерно у них действительно есть для продажи и что президент, судя по всему, дал бы согласие на это, Киссинджер предложил следующий вариант: передать Брежневу в принципе положительный
ответ, который, однако, давался в общей форме, т. е. не было прямых ссылок на согласие самого президента, но оно вместе с тем как бы подразумевалось.Киссинджер предупредил меня, что он с самого утра доложит обо всем этом президенту и надеется на его одобрение. Тогда Брежнев, без дополнительных разъяснений, улетает как бы с переданной ему ночью санкцией президента на зерновую сделку. Если же президент не согласится, то Киссинджер сразу же позвонит мне и тогда придется все объяснить Брежневу. Но все обошлось благополучно, и ему ничего не пришлось дополнительно объяснять. Брежнев же был признателен Никсону и Киссинджеру за то, что срочное решение по его запоздалой просьбе было принято, как он думал, глубокой ночью накануне его отъезда из Калифорнии.
Брежнев был доволен и даже горд результатами своего визита. С борта самолета он послал телеграмму Никсону с благодарностью за оказанный радушный прием в США.
Перед отлетом Брежнев великодушно предложил мне оставить в посольстве прямую спутниковую телефонную связь с Москвой, хотя и оговорился, что ее содержание будет стоить дорого. Я поблагодарил его, но, сославшись на дороговизну и необходимость держать в посольстве дополнительный технический персонал для обслуживания такой связи, отклонил это предложение, заявив, что посольство располагает бесперебойной телеграфной связью с Москвой.
Действительная же причина моего отказа была иная. Этот телефон спутниковой связи был установлен в посольстве за неделю до приезда Брежнева. И вся эта неделя была для меня практически бессонной. И Брежнев, и Громыко, и другие руководители хотели лично опробовать эту новую тогда для них связь с Вашингтоном и звонили мне по каждому поводу и без повода („какая погода в Вашингтоне?") — При этом они не очень думали, что из-за 8-часовой разницы во времени между обеими столицами их звонки, как правило, приходились на глубокую ночь в американской столице. Так что я возненавидел этот телефон и не хотел, чтобы он оставался у меня дальше. Брежнев же оценил мой отказ как заботу об экономии государственных средств.
Визит Брежнева ознаменовал собой успешное развитие того активного политического, дипломатического и межгосударственного сотрудничества, которое началось после первого визита Никсона в Москву в 1972 году. Личные отношения руководителей обеих стран заметно укреплялись. Казалось, что наступает новый период в отношениях между СССР и США. К сожалению, он был недолговечен, как и надежды советского руководства на необратимость разрядки.
После вашингтонского саммита все же остались фактически нерешенными проблемы торгово-экономических отношений между обеими странами, так как эти вопросы, включая предоставление СССР режима наибольшего благоприятствования в торговле, тесно увязывались в конгрессе с решением проблемы свободной эмиграции из СССР. Об этом Никсон подробно говорил Брежневу. Президент обещал со своей стороны оказать содействие в решении этого вопроса, но ясно дал понять, что решающее слово тут остается за конгрессом. „Уотергейт" начинал все сильнее подрывать его собственные позиции. 29 июня Киссинджер позвонил мне из Сан-Клементе и сообщил, что специальный помощник президента по экономическим вопросам передаст мне предложенную Белым домом формулировку, которая предусматривает смягчение поправки сенатора Джексона к законопроекту о предоставлении СССР режима наибольшего благоприятствования в торговле. Текст, предложенный Белым домом, улучшал поправку Джексона, но он все же был неприемлем для Москвы, где всю эту шумиху вокруг вопроса об эмиграции из СССР рассматривали как надуманное и „недопустимое вмешательство" во внутренние дела страны. Этот вопрос оставался источником постоянного раздражения в отношениях между двумя странами, хотя предпринимались взаимные попытки на правительственном уровне как-то его приглушить.
В начале июля я сообщил Киссинджеру, по поручению Брежнева (который обещал Никсону сделать это), некоторые не публиковавшиеся ранее цифры об эмиграции из СССР. Расчет был на то, что эти данные могут как-то ослабить оппозицию еврейского лобби в конгрессе.
Эти цифры предварялись общим заявлением Брежнева о том, что так называемого „еврейского вопроса" в СССР не существует. Сами цифры сводились, в частности, к следующему: в 1970 году в СССР проживало 2 млн. 151 тыс. граждан еврейской национальности. Всего на 1 июня 1973 года из СССР выехало 68 тыс. человек. С января 1968 года по июнь 1973 года была рассмотрена 61 тыс. 500 заявлений евреев о выезде. Из них получили разрешение на выезд 60 тыс. 200 человек, что составляет 97 процентов всех пожелавших выехать; в том числе в течение пяти месяцев 1973 года было рассмотрено 11 тыс. 400 заявлений, причем удовлетворено 10 тыс. 100. В целом цифры демонстрировали значительный прогресс с эмиграцией по сравнению с предшествовавшими годами, но они лишь разожгли честолюбивые устремления сенатора Джексона и поддерживавших его кругов. Эти круги, по существу, добивались невозможного в тот период: публичной капитуляции Москвы. Тихая дипломатия администрации и Москвы их не устраивала, хотя она и могла дать неплохие практические результаты. Показательно, что примерно за неделю до приезда в США Брежнева Джексон выступил с требованием вообще отменить визит.