Сухая беда

Феня мяла подушку, которая жгла ей щеки и голову, и пересохшими губами порывисто шептала: "Господи! Господи! Что же это!.." Ее всю охватывало новое властное чувство, сладкое и мучительное; оно перепутало ее мысли.

Монастырь, с его тишиной и покоем, вставал иногда перед нею, как бледный призрак, но сейчас же проносилась внезапная мысль: что там?., здесь сиротство, и там будет сиротство; а вот Афанасий Львович зовет на жизнь, на свободу, на любовь - и призрак угасал и терялся... Да так ли? Уж не шутил ли он? Нет! Он не станет шутить! Он добрый, хороший... Она силилась не думать, забыть, старалась прогнать от себя назойливые мысли.

На светильнике нарастал нагар, огонек лампадки чуть озарял икону и золоченый венчик. Где-то хрустнула половица; где-то таракан шуршал по обоям...

Взволнованная и измученная, Феня скинула, наконец, с себя одеяло, зажгла свечу и села на постель, сдавив руками виски. Вот и кольцо с бирюзой, которое Афанасий Львович велел надеть и носить... на счастье. Феня надела его, поглядела, подумала и хотела было поцеловать его, но сейчас же сняла и положила на стол; потом спрятала под подушку, но опять достала и положила на прежнее место.

Занавеска неплотно закрывала окошко, и Феня загляделась на край замороженного стекла, в котором красными искрами отражался огонь свечи, дробясь и сверкая.

"Как, должно быть, морозно теперь на дворе!" - подумалось Фене и сейчас же вспомнилось, что где-то "там"

теперь цветы цветут... "Так что же что цветы цветут? На что мне цветы? На что мне виноград?.." Но чем старательнее она загораживала руками лицо и уши, чтобы не видеть, не слышать, не думать, тем яснее слышался ей голос:

"Едешь со мною? Будешь меня любить?.." И ей казалось, что жизнь ее меняется в эти минуты: позади остается мрак, и холод, и унижение, а впереди блистает радость и воля.

Что же делать теперь?.. Уж не пойти ли сейчас, и не сказать ли ему: "Я поеду, я буду вашей служанкой, вашей рабой!.."

Феня встала и взялась было за платье, чтобы надеть и идти, но руки ее опустились, и она снова спрашивала себя: "Что же делать? Что делать?"

Она решалась и колебалась, взглядывала с верой и молитвой на икону и, наконец, бросилась ничком на постель, спрятала лицо в подушки и зарыдала от тоски и отчаяния.

Ей становилось ясно, что Афанасий Львович был единственным дорогим человеком, которого она любила, давно любила... Она всегда первая встречала его, слушала его грустные песни, вместе горевала с ним, но он этого не знал.

Да она и сама не знала, и никто этого не знал.

Между тем за окном, загороженным ставнями, забрезжил рассвет. Гнусавый крик петуха раздался под самым окном. Феня вздрогнула и, озираясь, соскочила с постели.

"Неужто утро?!"

Растерянная, она остановилась среди комнаты, прислушиваясь к чему-то, и, точно в ответ ей, загудел колокол...

– Все равно! Будь что будет!
– шептала она сама себе и начала поспешно одеваться.

"Побегу скорей в церковь... Пускай господь благословит... и... уеду! уеду!.."

Руки ее тряслись. Она торопилась. Накинув на плечи шубу и накрывшись платком, Феня задула свечу и, перекрестившись, не помня себя, выбежала за дверь.

– Куда? Куда?
– закричала Емельяниха, сходившая со свечой по лестнице.

– Куда подрала ни свет ни заря?..

Феня вздрогнула и остановилась, но подумала сейчас же: "А... все равно!" - и, махнувши рукой в ответ Емельянихе, выбежала во двор, хлопнула калиткой и скрылась за забором.

Прошло не более получаса, и Феня вернулась. Настроение ее было тихое, почти торжественное. Встретившись с бабушкой, она даже улыбнулась и молча прошла к себе в комнату, но не успела и затворить двери, как на пороге уже стояла Емельяниха.

– Далеко ли гулять изволили?
– послышался резкий, дребезжащий голос, и старуха медленно подошла к Фене.

Та сидела на постели и спокойно глядела на Емельяниху, не боясь ни гнева ее, ни искаженного злобой лица.

– По своим делам ходила, - ответила Феня.

– По своим делам?
– переспросила старуха.
– По делам?
– зашипела она. По своим делам?

Она подняла руку и со всего размаху ударила Феню по лицу. Та вскрикнула и откинулась к стене.

– Вот тебе за твои дела! Вот тебе за дела!
– и Емельяниха, нагнувшись над нею, поймала ее голову и крепко вцепилась в волосы.
– Вот тебе, скромница! Вот тебе, бесстыжая!
– приговаривала она, таская Феню за косы, но Феня молчала.

Емельяниха утомилась, опустила руки и отошла на шаг от постели, продолжая ворчать и сверкать глазами.

– Вот как ты постничаешь да кислые рожи строишь?

Феня тяжело дышала, но глядела спокойно, почти весело.

– Бабушка, - проговорила она, - за что вы меня обижаете? что я вам сделала?

Емельяниха в первую минуту не нашлась даже, что сказать, - до такой степени озадачил ее простой и незлобивый тон, но она понимала, что ответить все-таки надо, и, ничего пока не придумав, начала браниться:

– На своей груди тебя, змею, отогрела, а ты вот куда!..

В обиду! Да как у тебя язык-то бессовестный на меня повернулся? Как глаза-то твои бесстыжие на меня смотрят? Тьфу!.. Ворона лупоглазая!

Помолчав, она добавила:

– Негодница!..

Потом опять помолчала и еще добавила:

– Змея подколодная!

– Да что я вам сделала, бабушка?
– снова спросила Феня.

– Вот нешто этого не хватало, чтоб ты со мной чего сделала! накинулась на нее Емельяниха.
– Ранним утром, ни свет ни заря, девка бегом бежит, лица на ней нет...

За ворота прямо, да и была такова! И спросить не смей, куда, мол, матушка, торопитесь? Махнула рукой, точно на собаку какую, и убежала. Да что ж я тебе после этого?!

Кто я такое? Или уж я не хозяйка стала своему дому? Или уж мне и взыскать ни с кого нельзя?..

В это время заскрипела дверь и в комнату заглянул Максимка.

– Ты куда, чучело?!
– топнула на него Емельяниха, но он, не смущаясь, вошел и проговорил:

– Письмо привез. Очень скоро нужно.

Протянув пакет, он добавил:

– Велел будить.

– Кто велел?

– А кто писал.

Важность письма, о котором говорилось в доме целые сутки, сразу охладила пыл Емельянихи. Она бережно взяла пакет, оглядела его со всех сторон и проговорила тихо: