Суккуб

Дороже стоили поцелуи.

Еще выше ценилась угроза отравления этанолом. Ставки выросли до четырехсот восьмидесяти шести рублей и пятнадцати копеек. Парень с потока решился и выдул положенную дозу. Больше в этот вечер мы его не видели.

Не знаю, в связи с зимой или же с празднованием наступающего Нового года разрешили курить в здании (или же не разрешили, а всем было наплевать), но все курили где-то в пяти минутах туда-обратно. То есть, периодически состав участников менялся. Студенты циркулировали, сдавая вахту. Я же сидела с ногами в кресле, смеясь из-за чего-то случайно унюханного по пути из столовой в актовый зал. До сих пор не отпустило…

То, что мы перейдем на игру ниже пояса, было понятно по опыту прошедших лет. Я лишь смеялась, делая копеечные ставки.

Объявляли все новые условия и предлагали делать ставки. Согласившийся и выполнивший получал вознаграждение. Когда кто-то заговорил об Уроде, я слушала, как и все. Опять для девушек. Поцеловать Урода. Лишь обернувшись к столу с недопитым и недоеденным я поняла, почему о нем вдруг вспомнили.

Подложив руки под поясницу, Марк стоял у стены и наблюдал за нами. Он не мог подойти, и от этого почему-то кольнуло в груди. Хотя, причина могла быть как в мастопатии, так и в гастрите. В таком состоянии я не могла понять, что и почему у меня покалывает. Вернув внимание к сцене, я прислушалась. Ставки росли. Они росли унизительно быстро. Чем громче ребята смеялись, объявляя новую сумму, тем больше я хмурилась. Улыбка уже сошла с губ. Я обернулась к Марку.

Качнув головой, он подошел к столу. Навел себе «Кровавую Мери». Выпил. Я надеялась, что он будет реагировать как всегда. Но его поведение не было похоже на обычное безразличие. Я смотрела на ссутуленную спину, на блеснувшие в тусклом свете глаза. Неужели, они таки довели его? Неужели, он может сломаться? Марк…

Я поднялась. Вытирая на ходу влажные от слез уголки глаз, направилась к нему. Еще минуту назад я смеялась так, что потекла тушь. Теперь было не до смеха. Совсем не до смеха.

Ребята скандировали: Ли-да! Ли-да!

Девчонки закричали: Подожди! Это стоит миллион!

Я не оборачивалась. Так нельзя. Нельзя.

Когда между нами оставалось два метра, Марк выставил руку: стой.

– Марк…

– Если когда-нибудь… – шептал он сдавленно, – когда-нибудь ты решишься поцеловать меня при них. Просто поцеловать… То это будет не из-за жалости, не из-за денег и не на потеху этим придуркам.

Я сглотнула, опуская лицо и упираясь взглядом в его ботинки. Быстро выйдя из зала, он оставил за собой недоуменную тишину. Я прикоснулась к лицу, сдерживая слезы. Какие же мы гады. Все. И я среди них…

– Кажется, он не заценил Лидуньчика… – усмехнулся кто-то за спиной. Я обернулась. – Но ты попыталась. Держи.

Я налила в его стакан водку с томатным соком и немного отпила. В памяти всплывали вызубренные когда-то стихи, куски поэм… Их было много. Ими я тренировала память.

– …да не парься ты из-за Урода, – задохнулась Галка.

Мне нужно было внимание. Адекватное для девчонок. Они даже не поймут, что и зачем я делаю. Я просто прочту им что-то рифмованное.

Наблюдая за мной, они молчали. Я присела на краешек стола и отпила еще немного, успокаивая нервы и дыхание.

Усмехнулась.

Улыбнулась.

Склонила голову, выбрав Брюсова. Тихо, спокойно, выборочно начала читать:

Я год провел в старинном и суровом,

Безвестном Городе. От мира оградясь,

Он не хотел дышать ничем живым и новым,

Почти порвав с шумящим миром связь.

Они не сразу поняли, что я читаю стихи. Они не сразу поверили, смутившись. Чуть сдвинулись со своих мест.

А с двух сторон распростиралось море,

Безлюдно, беспощадно, безнадежно.

На пристани не раз, глаза с тоской прилежной

В узоры волн колеблемых вперив,

Следил я, как вставал торжественный прилив,

Как облака неслись – вперед и мимо, мимо…

Наверно, это было дико в эти минуты. Как Бах в Винстриме. Как тлеющая в стакане мартини сигарета. Это было немыслимо. Они не находили линию поведения, адекватную этой ситуации. Потому просто стояли и молчали. Я улыбнулась, отталкиваясь от стола и направляясь к ним.

Глубокой колеей, со стоном, визгом, громом,

Телега тянется – в веках намечен путь, -

Все было в тех речах безжалостно-знакомым,

И в смене скучных слов не изменялась суть.

В искусстве важен искус строгий.

Прерви души мертвящий плен

И выйди пламенной дорогой

К потоку вечных перемен.

Облокотившись о борт сцены, я подняла голову к замершим позади. Я могла читать «Трех поросят». Я могла считать до ста. Но рифмованные строки помогали.

Твоя душа – то ключ бездонный.

Не замыкай истомных уст.

Едва ты встанешь, утоленный,

Как станет мир – и сух и пуст.

Голос возносился и опускался, вибрировал и затихал. Кажется, я могла бы увидеть эти нити, эти щупальца, расползающиеся от меня по залу. Я же читала:

Так сделай жизнь единой дрожью,

Люби и муки до конца,

Упейся истиной и ложью, -

Во имя кисти и резца!

Решив подняться на сцену, я снова пошла. Не дотрагиваясь, касалась ладонями изумленных рук. Переводила взгляд с карих-девичьих-удивленных глаз к серым-желающим, от голубых-пожирающих к болотным-засасывающим.

Сев на колени на самом краю, я вздохнула. Мне хватит даже этой малости. Пожалуй, хватит…

Не будь окован и любовью,

Бросайся в пропасти греха,

Пятнай себя священной кровью, -

Во имя лиры и стиха!

Интересно, как они расслышали слово «лира»? Я закрыла глаза, собираясь с силами. Они не смогут пошевелиться еще минуту-две – это точно. Даже девчонки. Никто.

Когда это началось? Как это началось? Кто это запустил? Я не знаю, кто был инициатором того, что Марк стал нашим персональным изгоем. Это уже не исправить. Эти годы останутся в его и нашей памяти. Но аутсайдером он будет не далее, чем до сегодняшней ночи.