Сумасшедшая шахта

– Пой-дем? – так ни до чего и не додумавшись, первый нарушил тягучее молчание Бельмондо.

– П-ой-дем... – ответил Черный, также не преуспевший в мыслительном процессе.

Они вышли во двор. Небо голубело. Пахло морем и тайгой. Почесав грудь, Баламут уселся в машину и начал ее заводить.

– Не... – покачал головой Бельмондо, заглянув в кузов. – Он... ск-аза-л: "Идите".

Не ответив и словом, Баламут вышел из машины и присоединился к уже выходящим из ворот товарищам.

4. Возвращение на Шилинку. – Инесса ошиблась в дозировке. – Плюс поголовная химизация всего населения... – Буйных прибыло. – Придется лезть опять...

Черный знал дорогу, хотя и не ведал откуда. Он знал, что до Шилинки можно добраться двумя путями – через Арсеньев и Новочугуевку и через Находку и Щербаковку. Последняя дорога петляла рядом с побережьем и была несколько короче, поэтому Черный выбрал ее. Выбор этот мог бы показаться непродуманным – вдоль побережья было полно военно-морских баз и, соответственно, пограничников, а у пограничников в каждом населенном пункте были друзья пограничников, в основном из числа пионеров тридцатых годов и браконьеров. Но Черный чувствовал, что сможет избежать осложнений. В одном из промтоварных магазинов он купил за двести долларов четыре энцефалитки, в другом – крепкие туристические ботинки, рюкзаки и котелок, в третьем – молотки, в четвертом – еды на неделю. Как только пригороды Владивостока остались за плечами, они переоделись, быстро прикрепили к молоткам длинные ручки и стали ничем не отличимы от геологов, проводящих маршруты в тайге (хотя, если бы хоть один приморский геолог увидел их, то немедленно бы побежал в ближайшее отделение ФСБ и сделал бы там следующее заявление: "Где это видано, чтобы российские геологические организации в конце девяностых годов получали хоть какие-нибудь деньги на полевые исследования?").

Шли от зари до зари без привалов и остановок. Каждый день преодолевали по 60-65 километров. Когда становилось темно, разводили костер, кипятили чай и пили его, заедая шоколадом и копченой колбасой.

В утренних сумерках второго дня перехода на место их ночевки вышел тигр-убийца. Почувствовав неладное, Черный, лежавший со стороны тайги, проснулся и в полутора метрах от себя увидел желтые немигающие глаза огромного тигра. Он сразу же отметил, что в них было что-то от слабости, нерешительности, чуть-чуть, но было. "Боится, сука!" – подумал Черный и презрительно скривил губы. Глаза тигра немедленно сломались, он мотнул хвостом и подался назад... А Черный пошарил рукой под боком, нашел сухую ветку и, с криком "Бры-сь, перн-атая" швырнул ею в тигра. И тот отпрянул в сторону, как кошка от шлепанца, и убежал в тайгу.

На пятый или шестой день зомберкоманда вышла на Шилинку. На площадке перед Конторой Смоктуновский развешивал белье. Увидев старых знакомых, он не удивился и, закивав головой, помчался в здание. Через минуту из Конторы, поправляя передник, выбежала Инесса. На раскрасневшемся ее лице сияла радостная улыбка. Она подошла к Бельмондо, взяла его за обе руки и стала вглядываться в глаза. Не найдя в них ничего, нежно погладила по щеке и прошептала:

– Бедненький ты мой... Шура умер, да?

– У-мер, – ответил Бельмондо и начал ногтем мизинца выковыривать из зубов застрявшую там жилку из утренней колбасы.

– Он вас любил... – погрустнев, сказала Инесса и вздохнула. – Пойдемте со мной.

И повела прибывших на второй этаж, в комнату, в которой ранее они никогда не были. Открыв дверь тремя ключами, впустила зомберкоманду в сверкавшую чистотой и никелем больничную палату на четыре койки и коротко приказала:

– Ложитесь и не вставайте! – и, о чем-то задумавшись, вышла.

Через полчаса она вернулась с подносом, на котором громоздились капельницы, шприцы и бутылочки. Еще через полчаса каждый зомбер, получив по уколу в верхний отдел шеи, был присоединен к капельнице. Когда Инесса уходила, все уже спали мертвецким сном.

* * *

...Сознание к нам возвращалось постепенно. Час за часом, превращаясь в людей, мы прокручивали в памяти события минувших дней и ужасались содеянному. Десятки убитых и искалеченных людей, взрывы и поджоги, скотская ежедневная групповуха, каждый следующий день выздоровления оценивались нами все мучительней и мучительней. Сначала наши преступления вызывали у нас легкие сожаления, потом они последовательно стали восприниматься как гадкие, отвратительные, гнусные, омерзительные, преступные, нечеловеческие... Мы не могли смотреть на Ольгу, часами плакавшую в подушку. Сопереживание чужой боли проникало в нашу кровь и мы уже не могли думать ни о чем другом, как о всемерной бескорыстной помощи всем пострадавшим от наших рук людям и семьям, и не только им, но и всем страждущим, на всей этой грешной земле...

Но Инесса вылечила нас... Как-то войдя в палату и увидев нас совершенно убитыми раскаянием, она испуганно покачала головой и растерянно запричитала:

– Ой, мальчики и девочки... Кажется, я поболее нужного вас перелечила! Ведь неграмотная я, ой неграмотная. Шура говорил мне: пятьдесят кубиков, пятьдесят кубиков, а я, глазами вашими напуганная, по сотне вам вкатила! И вы, милые мои, теперь в ангелов земных преждевременно превращаетесь! А как от этого лечить, я знаю только приблизительно... – и, всплеснув руками, убежала вон.

Она вернулась к вечеру с маленьким шприцом, в котором синела какая-то отвратительная, очень откровенная на вид жидкость.

– Вот, нашла в Шуриных записках, как вас от излишков совести освободить. Антиангелин это крепкое средство называется. Вы, если хотите, дозу туда или сюда можете поправить... А для человеческой нормальности полкубика всего нужно.

– Не надо поправлять! – вскричал Баламут на эти слова. – Коли мне покубика!

И, повернувшись на спину, выгнул шею для укола.

Через день мы чувствовали себя более чем удовлетворительно. Ольга сначала краснела под нашими взорами, но после того, как я нежно, без всякой памяти во взгляде, поцеловал ее в шею, выздоровела окончательно.

– Да, повеселились мы во Владике, ох, повеселились... – отвернувшись от нас, сказал Бельмондо Баламуту. – Нельзя нам туда возвращаться, никак нельзя...

– Да, на первом же перекрестке нам местная братва аутодафе устроит, – согласился я. – Боюсь, возвращаться придется через Хабаровск...

– А как мы Ольгу чуть не грохнули! – улыбнулся Баламут, имея в виду базу подводных лодок. Но после того, как я тяжело посмотрел на него, смешался и начал лепетать что-то извинительное.

К вечеру Инесса разрешила нам покинуть палату и, немного посидев на улице под грибком и повспоминав Шуру, мы переместились в кают-компанию. У нас, естественно, накопилась масса вопросов к Инессе, но она была всецело поглощена приготовлением праздничного ужина и попросила повременить до вечернего чая.

Ужин был великолепным. Смоктуновский был полностью равнодушен к еде и потому за эти недели без нас в голове у хозяйки шахты накопилось множество кулинарных фантазий, которые она и реализовала в этот вечер. Все эти западно-восточные штучки, которыми нас потчевали на борту "Восторга" не шли не в какое сравнение с тем, что предложила нам за ужином Инесса. Бесподобные котлеты из рябчиков, всевозможные запеканки и подливы, невероятный шашлык а-ля Шура из пяти сортов мяса на одной палочке... И все это под несколько бутылок великолепного марочного вина из личных запасов приснопамятных Валеры и его супруги. Короче, когда пришло время задавать вопросы, никто из нас не спешил из прекрасного настоящего в неприятное прошлое...

Убрав со стола, Инесса села на Шурино место и с удовольствием начала оценивать по нашим лицам результаты своего кулинарного подвига. Я в это время рассматривал этикетки коллекционной бутылки "Киндзмараули".

– Ирина Ивановна его очень любила... – поймав мой взгляд, сказала Инесса.

– Любила? – переспросил я. – А откуда ты знаешь, что она приказала долго жить?

– Если бы она была жива, вы бы здесь не сидели... – мягко улыбнулась она.

– А кто она вообще такая? – спросил Николай, ковыряя в зубах зубочисткой. – Сначала: "Я год мяса не ела...", а потом оказалась главной сучкой Приморья, если не всего мира...