Сумеречные люди

— Давно я ее не видел.

— Она, надо правду сказать, всегда хотела в Америку.

— Да, помню, она и мне говорила.

— Вообще-то, в этом Верелсте ничего плохого нет.

— О, да.

— Оттого, что он еврей, хуже он не становится, — сказал мистер Наннери. — Я против евреев в принципе ничего не имею.

— Он славный парень.

— И на еврея-то не особенно похож.

— Совсем не похож.

— И все же я предпочел бы, чтобы она поехала в Америку с кем-нибудь другим.

— Вполне вас понимаю.

У Этуотера было такое ощущение, будто у него вот-вот отвалится низ живота. Он не мог поверить своим ушам. Нет, это какой-то вздор. Старый дурак выпил лишнего.

— Что ж вы не пьете? — сказал мистер Наннери повеселевшим голосом: он был рад, что высказал собеседнику наболевшее. — У вас печальный вид. Вы, как видно, вроде меня — деревня на вас плохо действует.

— Вовсе нет.

— Я бы не сказал, что это очень хороший портвейн, — сказал мистер Наннери. — Его принес Фозерингем, он был у меня вчера вечером.

— Как он?

— Отлично. Но вот работы может лишиться.

— Постоянной работы?

— Можно ее и так назвать.

— Жаль, что я так и не увидел Сьюзан перед отъездом, — сказал Этуотер.

— Все это произошло совершенно неожиданно, — сказал мистер Наннери. — Она у нас вообще девушка непредсказуемая.

— Вы считаете, Фозерингем в самом деле может лишиться работы?

— Если на предыдущей работе его терпели пять лет, то почему бы не потерпеть еще пятьдесят?

— И какие у него планы?

— Один американец, зовут Шейган, сказал, что попробует его устроить.

— Шейгана я знаю. Он издатель.

— Кто бы он там ни был, они вместе все равно ничего не решают.

— Фозерингем ищет работу творческую.

— Вот я и говорю, ничего не решают.

— Да, Шейган решений не принимает.

Мистер Наннери вылил остатки портвейна из графина в стакан Этуотера и сказал:

— По-моему, этот ваш Шейган любит выпить.

— Скажите, Сьюзан уехала в Америку навсегда? — спросил Этуотер.

— Что вы, думаю, она скоро вернется. Хочется на это надеяться.

Помолчали. Этуотер даже не пытался поддержать разговор. После паузы мистер Наннери сказал:

— А кто еще гостил у Прингла?

— Вы знакомы с Наоми Рейс?

— Как же, как же. Знавал когда-то.

— А с Барлоу?

— Знаю, живописец.

— А с Харриет Твайнинг?

— Вот кто мне нравится, — сказал мистер Наннери. — Как она?

— Очень хорошо.

— Я вижу, компания у вас подобралась неплохая.

— Очень даже.

Последовала еще одна пауза. Может, у меня такое состояние от портвейна, подумал Этуотер.

— Как вы думаете, зима будет теплой? — спросил мистер Наннери.

— Холодной.

— Вот и я тоже так считаю. Холодной.

— Верелст хорошо знает Америку, правда?

— Насколько мне известно, он там состояние нажил.

— Я бы и сам туда при случае съездил.

— Я бы тоже, — сказал мистер Наннери. — На Уолл-Стрит кое-что сделать можно. Там ребята на бирже хоть куда — не то что здешние старухи, черт их дери.

— Мне пора, — сказал Этуотер.

Он вдруг почувствовал, что не может оставаться здесь ни секунды.

— Что это вы? Ради Бога, не уходите.

— Нет, пора.

— Ну что ж, раз пора, какие могут быть разговоры. Простите, что не осталось больше портвейна.

— До свидания.

— До свидания, — сказал мистер Наннери. — Заходите, не пропадайте. Боюсь, как бы мне завтра или послезавтра не выключили телефон за неуплату. Обычно-то я плачу вовремя.

— До свидания.

— Погодите. Какое слово вы назвали?

— Барокко.

— И оно подходит?

— Вы сами сказали, что подходит.

— Ну да, — сказал мистер Наннери. — Сейчас его запишу, а то опять забуду.

33.

Этуотер спустился по вонючей лестнице, вышел на улицу и долго шел пешком. Какая жалость, думал он, что я совершенно не помню, как выглядит Сьюзан. Теперь, когда она уехала, и увидеться с ней он не мог, он тщился представить, что вскоре встретится с ней вновь, однако в памяти у него сохранился лишь цвет ее платья в тот день, когда он увидел ее впервые. И когда он попытался себе ее представить, даже это платье расплылось в какое-то бесцветное пятно, и в его памяти не осталось от нее вообще ничего. Они не переписывались, и ему вспоминались модуляции ее голоса в телефонной трубке — не то, что она говорила, а как. Стало быть, ее больше нет, нет больше этого странного, очаровательного существа, которое он так сильно и так безнадежно любил и которое не только теперь, но и раньше было от него так далеко. Это странное, очаровательное существо покинуло его, уехало навсегда, теперь он уже никогда больше ее не увидит, и в его памяти она останется лишь странной, безответной любовью. Этуотер дважды обошел вокруг сквера, почувствовал, что устал, и вскочил в подъехавший автобус. Он поднялся наверх и сел впереди. Она уехала в Америку, с Верелстом. Слева от него за окном тянулся парк, мелькали деревья. А может, этот старый дуралей спьяну все перепутал? Может быть, она вообще никуда не уезжала? Ему надоело ехать в автобусе, он сошел и снова зашагал пешком. Теперь он думал, как бы им жилось вместе, поведи он себя иначе. Или что было бы, если б все шло по-старому. Ведь он предпочитал сидеть у себя дома и читать, а мог бы в это время говорить с ней по телефону. Но сколько раз бывало, что он сам искал встречи с ней, а ей хотелось проводить время с другими. Сколько раз бывало, что ее не оказывалось дома, или ей надоедало общаться с ним, или она не приходила на свидание, или неважно выглядела. Что ж, пожалуй, она правильно поступила, что бросила его и уехала. Уехала с этим ублюдком Верелстом, в котором, в сущности, не было ничего плохого. И все-таки не верилось, что она уехала, уехала навсегда. В то время как он сидел, зевая, у себя в музее, или пререкался с Принглом, или занимался любовью с Лолой или с Харриет либо с какой-нибудь другой никчемной девицей, с которой познакомился на какой-нибудь никчемной вечеринке, — она была с Верелстом, а теперь вот взяла и уехала с ним в Америку. Какой же он был дурак! Какой дурак. Но ведь она же сама говорила, что у них нет будущего. И все же, что бы она там ни говорила, он думал о том времени, когда по его вине ее с ним не было. О том времени, когда она — теперь-то он это понимал — привносила смысл в его жизнь. Думал он и о том, что теперь ее с ним уже никогда не будет, и он не сможет даже видеть ее, быть с ней рядом, разговаривать с ней, смотреть на нее. О том, что теперь он будет слышать о ней лишь от этих ничтожеств, которые так любят посплетничать, посудачить, порассуждать о личной жизни таких же ничтожеств, как и они сами. Ведь теперь ее здесь нет; нет, и не будет. У них бывали свидания, когда он сам чувствовал, что вся эта история — не более чем глупая ошибка и что она — совсем не та, за кого он ее принимает, и что ему не доставляет никакого удовольствия быть с ней. Но стоило им расстаться, как он начинал понимать, что ошибался, и что ее воображаемый образ и есть истина, тогда как реальный — иллюзия. Он подошел к входу в Гайд-парк и подумал, что все это неправда, не могла она уехать. А с другой стороны, почему, собственно, не могла? Ведь говорила же она ему, и не раз, что такое может произойти, давала понять, что это вполне возможно. Какой же он был болван! Поверил этому проклятому Верелсту, его проклятому письму про какой-то там проклятый отель. Как бы то ни было, здесь ее больше нет. Он пошел по Пикадилли. Представить себе Лондон без нее было совершенно невозможно. Но ведь знакомы они были совсем недолго. Чем занимался он всю жизнь, до их встречи? А может, все дело в этом гнусном портвейне? Это из-за него он пришел в такое состояние?

Вечер был ясный, дородные джентльмены в смокингах не спеша возвращались из клубов домой. Этуотер шел вверх по Пикадилли. На углу, в окружении нескольких женщин, стоял молодой человек в котелке, с раскрытым зонтиком в руках. Когда Этуотер с ним поровнялся, молодой человек зацепил его ручкой зонтика за локоть. Этуотер поднял голову и увидел, что это Фозерингем.

— Привет, Уильям. Прости, что пристаю. Не одолжишь десятку?

— Десять фунтов?

— Будь добрым самаритянином, не откажи в любезности.

— Не откажу.

Фозерингем сунул банкноту в карман брюк, потом вынул портсигар и предложил Этуотеру сигарету.

— Я только что отужинал с директором небольшой транспортной компании, — сообщил он. — Возможно, он даст мне работу.

— Правда?

— Ужин, впрочем, был отвратительный.

— Где вы ужинали?

— У него в клубе. Очень плохой клуб. Никаких традиций. Не могу тебе передать, какую отраву мы ели. Зато этот вечер сулит мне работу.

— Да?

— Да. А что ты делаешь здесь в столь поздний час? Признавайся. Или я задаю нескромные вопросы?

— Я был в гостях у старого Наннери.

— Я сам был у него накануне, — сказал Фозерингем. — Рассматривал фотографии Сьюзан. Девушка она, доложу я тебе, хоть куда.

— Да, хороша собой, ничего не скажешь.

— Никогда не знаю, кто из них красивее, она или Харриет Твайнинг.

— Ты уже об этом как-то раз говорил.

— Пожалуй, все-таки Харриет.

— Ты полагаешь? А вот я бы отдал предпочтение Сьюзан, — сказал Этуотер.

— Такие вопросы в спорах не решаются, — сказал Фозерингем. — Одно могу сказать: последние несколько часов дались мне тяжело.