Сумерки эндемиков

– Каймановы водоросли, – сказал он, твердо глядя мне в глаза.

– Водоросли, – произнес я отчетливо. – Не морочьте мне голову. Водоросли даже вас предпочтут в свежем виде.

Сосед покачал головой, опуская глаза. Он сидел за столиком напротив прямо под мокрым ушастым деревом, сильно подрастерявший в прежней уверенности. Я, можно сказать, шел к этому дню всю свою жизнь.

– Крылатая водяная змея, – пожевав губами, сказал он. – Плоская. Стенораптор. Черви с этим… На ластах. Плоские рукокрылые змеи.

– Врете, – убежденно сказал я. – Учтите, тут вам не дебри Юф, искать вас никто не будет.

– Увари Гастуса. Палиноморф Гидо. Сумчатая куница. Прогимносперм Ругго. Антофил Ругго, что там еще…

– Было.

– Стеклянный Буб, ядозуб Ярроу… Но бахилав-то – равнинный?

– Равнинный, – сдержанно подтвердил я.

– Ну?

– Было.

Сосед изменился в лице.

– Вам это просто так не сойдет с рук, – сказал он. – Стик Оппенхаймера.

– Вот, – заорал я, хлопая ладонью по и так уже глубоко сидевшему в трансе столику. – Не было и не приведи случай, чтоб когда-нибудь был…

Сосед предостерегающе потряс указательным пальцем, прищуривая глаз.

– Этот… Эндемик Гракха. Реголитный бабун. Терапод Кики, равнинный разнопод, парапод Геры, ме-та-го-ми-ноид…

Я смотрел на него без всякой жалости, чувствуя, как в углу рта помимо воли нарастает некая тень злорадства и нехорошо начинают гореть глаза. У меня вновь появилось желание спросить у него про иголку. Иголка, как я имел уже случай убедиться на собственном опыте, не была создана для вышивания. Зато, вставленная нужным концом в приемник фоносвязи, оказалась весьма сноровистой передавать в красках стереоизображение известного специалиста по симбиотам и разноподвижным Эль да Бено Гастуса (специалист по разноподвижным на синем фоне воды, спрятавшись под козырьком ладони от бившего в глаза солнца, неприязненно всматривался во что-то поверх кадра). Я у него даже что-то читал, правда, уже не помню, что. Как оказалось, океанолог благополучно пребывал ныне здесь же на Конгони на одном из дальних шельфовых архипелагов. Стереограмма включала в себя весь более чем обширный послужной список мэтра, все рукописные издания, биофизические параметры, данные относительно основных географических транспозиций и юбилейный неприязненный профиль на невыразительной золотой университетской монетке. В самом конце приводились позывные личного кода связи. Мне непонятно было, причем тут такой архаичный способ хранения информации, но раздражение вызывало другое.

– Равнинная виверра. Карповый снежный питон… Знаете что, пойдите к черту с такой постановкой вопроса. При такой постановке уравнение не может иметь решения. Вы лучше скажите, я могу рассчитывать на ваше понимание?

Нависнув над столиком, я распределял по стаканчикам пахший земляничными полянками мусс, сразу став строже лицом и осторожнее в движениях. Процесс требовал строгости и осторожности. Передо мной все еще стояло изображение Бено Гастуса, неторопливо расхаживавшего по сцене в полумраке под исполинским экраном на стене.

– «…Говорят, что мы такие, какие есть, в силу образа воспроизведения нас как вида. Еще точнее, как класса. Очень похоже, что мораль акул весьма бы отличалась от морали млекопитающих, окажись они такими же разумными (что не приведи случай, как мы это имели наблюдать в ходе известных событий в акватории Шельфа). Взаимодействие матери и ребенка абсолютно исключает отсутствие эмоциональной эмпатии. В противном случае вся история воспроизведения нас как вида была бы совсем другой, и здесь сейчас шла бы дискуссия о совсем иной эволюции. Наш вид один из немногих, кто переносит на себя эмоциональное состояние других особей, будь то другой человек, другая особь или растение, делая это вне своих желаний уже на бессознательном уровне. Это, безусловно, коренным образом влияет на саму суть сюжета что есть «хорошо» и что есть «плохо». Разумеется, те из отдельных особей нашего вида, кто в силу какого-то случая делать это неспособны, справедливо относились и до сих пор относятся к отклонениям от нормы как представляющие для живой структуры определенную опасность. И вот исключительный по важности вопрос: способна ли данная картина меняться с течением тысячелетий? Привязан ли конкретно данный биологический вид к такой схеме – или же она меняется так же, как и он сам?

Посмотрите, какой сюжет имела биология родственных видов на протяжении миллионов лет. Все решало преимущество выживания в стае. И именно стая неизбежно приходила к определению того, что есть «хорошо» и что есть «плохо», поскольку каждый всегда старался урвать побольше себе и только себе. Те особи, кто правилам не подчинялись, подвергались остракизму: становились изгоями. Тем самым резко снижая шансы выживания своих генов и передачи их в тысячелетия, идущие следом. Так, тысячелетие за тысячелетием, шел жесткий естественный отбор вполне определенного пула генофонда. «Не плюй на коллектив», – и этот моральный закон стада до сих пор управлял эволюцией. Другими словами, фундамент морали, какой она была известна на протяжении миллионов лет, – в стадном инстинкте. И вот вопрос. Сегодня ввиду смены прежних позиций биологии нашего вида произошла смена едва ли не всей системы прежних ценностей. Сейчас каждый – изгой, и для современного разума нет большего испытания и нет большего повода гордиться разумом там, где не выживает больше ничто. Прежние связи со стадом уже далеко не те, что были на протяжении многих миллионов лет. Да и стадо уже не то, что было раньше. И теперь слишком часто каждый то и дело сам вновь открывает для себя фундаментальный вопрос:

Так что же есть такое «хорошо» – и что есть «плохо»?..

Я вспоминаю один эпизод из серии околокосмических исследований. В нем говорилось об острой, почти на экстремальном уровне индивидуализации всего нашего времени. Проистекавшие отсюда неувязки в плане разночтений обещали стать проблемой номер один.

Давайте набросаем с вами Историю Цивилизаций – в самом общем виде.

Вот тип схемы, пригодный для социологии на каждый день.

Общество по мере его развития и ступени прямых-обратных связей в нем.

Позиция первая – этап на заре гоминоидов: мир, поделенный между колониями общественных кланов-племен. Между собой абсолютно несовместимы и каждый плохо понимает о чем говорит другой.

Позиция вторая. Тенденция к консолидации.

Позиция третья. Мораль планеты: «Чистое сознание – чистая планета – наш общий дикий сад» и так далее.

Позиция четвертая. Эпоха экстремально выраженной индивидуализации современности. Так называемый посткосмический период Освоения. Конец детства.

Говорят об этом этапе много и так, словно никто никого не слышит. Человек сегодня на многие вещи смотрит иначе. И очень похоже, что смотрит он уже все чаще с позиции вечности, даже не слишком понимая, имеет ли она какое-то отношение к жизни.

…Самые наблюдательные сегодня говорят о том, что мораль, мораль человека в том виде, в каком она была известна ему на протяжении эпох и тысячелетий, теперь стронулась с насиженного места. И она куда-то меняется, только никто не может сказать, куда именно. Поставим еще раз тот же вопрос. Сейчас нас не интересует ответ, что есть «хорошо» и что есть «плохо», – только самые корни происхождения пресловутой оппозиции…»

Батут тоже любит все решать сам.

Я подумал, что если сегодня каждый сам по себе – клан и дикое племя, автономно скачущие по необъятным просторам чужих горизонтов, то как им понять друг друга? Как в непредусмотренных никакими нормами обстоятельствах, которыми полон каждый новый день любой из независимых культур, определить, что «хорошо» и что «плохо»?

Вот взять наших шишковедов. Умные люди не ждут возникновения проблем – они создают их сами. А потом мужественно их преодолевают. Плановые неприятности отодвигаются на задний план. Здесь все слышали про инцидент, произошедший на биостанции голосемянников. Творческий эксперимент по улучшению банана обыкновенного потерпел полный и сокрушительный провал: его можно было сделать менее обыкновенным, но невзирая на нечеловеческие усилия он не становился от этого лучше.

Так куда мы идем?

– Чего вы молчите сегодня, – сказал сосед, холодно глядя на меня поверх стакана. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, на моей памяти это уникальный случай, когда я вас о чем-то просил. Каких-то три дня. Вы же обещали. Немного расположения, расслабленного терпения, позагорайте под солнцем, отдохните, а то выглядите, как пенкгуанский гвоздь в погребе. Послушайте, неужели я так много хочу от жизни?

– Я знаю, зачем вам вездеход, – ответил я, оставляя свой стакан и почесывая зачесавшееся колено. – На Падающие Горы. Вы в конце концов убьетесь там к черту, а я останусь тут, при своем стакане. Я подозреваю даже, что свой ровер вы успели похоронить там.

– Вовсе не обязательно, – горячо не согласился сосед, явно удержав в памяти только первую часть замечания. – Кроме того, если даже со мной что-то случится, шишкологи всегда готовы протянуть руку помощи. Но я убежден, что со мной ничего не случится.