Сумерки империи

Теперь, когда пули уже не свистели над ухом, у меня появилось время подумать. Обе мои попытки бесславно провалились одна за другой, и я не видел смысла пытаться повторить нечто похожее в третий раз. Возвращаться в Экуэн, где я, скорее всего, уже навлек на себя подозрения, было крайне опасно, а без знающего местность проводника невозможно добраться до передовых позиций немцев. Но где теперь я найду проводника? Понятно, что после долгих поисков кого-нибудь удастся сыскать, но времени у меня уже не было, я не мог оставить Омикура без необходимых сведений, лишив тем самым его возможности наносить удары по врагу.

С самого начала мне была поручена двойная миссия: доставить донесение в Париж и изучить кольцо осады вокруг города. Доставить вовремя депеши не удалось. Даже если мне удастся под покровом тумана или, воспользовавшись вылазкой парижан, проникнуть в город, то слишком поздно доставленные донесения уже потеряют всякую ценность. Зато разведданных о расположении вражеских войск я собрал даже больше, чем мне было поручено. Я не только выявил вражеские позиции на левом берегу Сены, но также исследовал огромную территорию к северу и востоку от Парижа. Кроме того, я прошел по дорогам через немецкие посты, обнаружил склады в Шеле и хранилища вооружений в Гонессе. Я мог бы стать ценным проводником в отряде бойцов, разрушающих вражеские коммуникации на линии Орлеан-Фонтенбло.

Последнее соображение подтолкнуло меня к принятию окончательного решения. Несмотря на горькое разочарование из-за невозможности пробраться в Париж, я все же должен вернуться к Омикуру. Мои личные амбиции, надежды и желания теперь не в счет.

Возвращаться на берега Луары я решил через Руан. Там можно было попытаться сесть в поезд. Мне казалось, что я потеряю гораздо больше времени, если выберу другой маршрут, то есть двинусь в обход Парижа и пойду пешком через Ла-Бос и Перш.

Когда из Экуэна меня вел проводник, ночь показалась мне излишне светлой. Зато теперь, когда я шел один, меня даже радовал такой ночной полусвет, благодаря которому удалось пройти через лес Монморанси, не заходя в деревни Андили и Маржанси, и в итоге выйти в окрестностях Эрмонта на дорогу, ведущую из Сен-Дени в Понтуаз.

Пока я шел, постепенно светало. Через некоторое время меня догнала повозка, хозяин которой направлялся в Понтуаз. Это был местный крестьянин. Я сразу почувствовал к нему доверие, едва увидел его открытое лицо и прямой взгляд. А я к тому времени страшно устал. Больше десяти дней я практически без остановки шел по лесам и дорогам, не спал и почти ничего не ел. Я знаком попросил крестьянина остановиться и спросил, может ли он меня подвезти.

Крестьянин оглядел меня с головы до ног, подмигнул, поинтересовался, откуда я иду и куда направляюсь, и в конце концов разрешил мне усесться рядом с ним.

В дороге мы разговорились. Оказалось, что он нормандец из департамента Эр. Пруссаки мобилизовали его на работы, и теперь он ехал в Понтуаз за грузом овса.

— А почему вы не спасаетесь бегством? — спросил я. — Раз вам позволили уехать в такую даль, то почему бы не спрятаться на французской территории?

— Они совсем не опасаются, что я сбегу. Знают, что держат меня на крепкой привязи.

— Но ведь за вами никто не приглядывает.

— Дело в том, что они арестовали мою повозку и пять лошадей, и прекрасно знают, что я за ними вернусь. Сам я из Этрепаньи, занимаюсь торговлей маслом и яйцами. До войны я два раза в неделю ездил в Париж на Центральный рынок. В каждую такую поездку я отправлялся на огромной повозке, в которую запрягал пять лошадей ценою тысяча франков каждая. Шесть недель тому назад пруссаки пришли к нам в первый раз, забрали моих лошадей и повозку и отправили меня в Жизор, а оттуда в Понтуаз. Я возвратился и попросил, чтобы мне все вернули. Ага! Жди-дожидайся! Меня отправили в Гонес, затем в Корбей, а потом аж в Ферте-сюр-Жуар за обрезной доской для их батарей в окрестностях Версаля. Потом я вернулся в Гонес, а сейчас еду из Монморанси.

— А эта повозка и лошади не ваши?

— Нет, это все не мое. Когда я еду со своими лошадьми, меня всегда сопровождают пруссаки. Они знают, что без них я сбегу, хоть ты меня стреляй, а покуда мои лошади у них, я непременно вернусь. Такая у них военная хитрость, если это можно назвать хитростью.

— А чем теперь вы занимаетесь с вашей повозкой и лошадьми?

— Вожу фураж, порох, разное снаряжение. Иногда по ночам они куда-то уводят мою повозку и лошадей. Один Бог знает, зачем. В конце октября, когда была большая схватка недалеко от Бурже, повозка вернулась вся залитая кровью. Понятно, что на ней везли убитых. Представляю, о каких ужасах рассказали бы лошади, умей они говорить.

— Зато люди умеют говорить.

— Это так. Но они мало что понимают. Не только у меня, но и у многих других забрали лошадей. Многих погнали на земляные работы, и они не способны ни сбежать, ни рта раскрыть. Их под прицелом винтовок водят на работы, а еще там падают снаряды и убивают не только пруссаков, но и французов. После Седана все стали жалеть военнопленных. Но в плен берут только солдат, а мы-то не солдаты. Нам приходится работать от зари до зари, есть почти не дают, а спим мы в погребах или в домах без окон и дверей, в которых гуляет ветер, ведь двери, ставни и паркет везде сожгли пруссаки. Как вам это? Думаю, их надо на вилы.

Мне часто приходилось слышать о проводимых пруссаками реквизициях. Но мне и в голову не могло прийти, что в нашей стране захватчики возродят настоящее античное рабство. Судя по рассказам нормандца, участь этих несчастных людей была ужасна. Их удерживали силой, заставляли строить оборонительный сооружения, из которых обстреливали их сограждан, трудились они в одних блузах, в которых их забрали из родных деревень, солдаты их били и оскорбляли, а они должны были демонстрировать им покорность и почтение. Работали они в основном в таких местах, которые днем и ночью обстреливали французские пушки из фортов Сен-Дени и Сент-Уан.

— Я бы не стал все это терпеть, если бы у меня не забрали лошадей и повозку, — сказал крестьянин. — Но бросить их я не могу. Ведь я буду разорен. Восемь тысяч франков для меня огромные деньги. Но бывают дни, например, как сегодня, когда меня подмывает махнуть через мост в Понтуазе и убежать к нашим. Не знаю, живы ли еще мои жена и дети. Они, небось, думают, что меня уже нет в живых. Я посылал им письма, но не знаю, доходят ли они.

Проговорив это, он взглянул на меня. В его глазах блестели слезы. Я сказал, что направляюсь в Руан и, если он хочет, могу пройти не через Маньи, а через Этрепаньи, потратив на дорогу лишние два-три часа.

— Если вы и вправду готовы это сделать, — воскликнул он, схватив меня за руку, — то знайте, что не потратите время зря, потому что до Руана вас довезут в коляске. У меня брат в Марине, и он довезет вас до Этерпаньи, а оттуда мой шурин отвезет вас в Руан. Сегодня вторник, 29 ноября, завтра, тридцатого, вы будете в Этерпаньи, а 1 декабря — уже в Руане.

На перекрестке в Эрбле нас остановил патруль. Но у моего нового товарища имелся прусский пропуск, и нас обоих пропустили без проблем.

Перед тем как расстаться со мной в Пьерле, он решил написать несколько слов жене, чтобы, как он выразился, "меня приняли, как подобает".

Вскоре я остался один на дороге, и, поскольку в ушах у меня уже не стоял непрерывный скрип колес, я вновь услышал звуки канонады, доносившиеся со стороны Парижа и не смолкавшие всю ночь. Обстрел велся непрерывно. Выстрелы производились через равные интервалы. Что же там происходило? В какой-то момент я даже решил, что надо возвращаться назад. Но, поразмыслив, я пришел к заключению, что в Париже началась долгожданная крупномасштабная вылазка, и продолжил свой путь на Понтуаз. Впоследствии выяснилось, что обстрел вели войска генерала Винуа, рвавшиеся в направлении Эйя. Задержись я на несколько часов в Экуэне, я бы смог воспользоваться сумятицей боя и проникнуть в Париж.