Сумерки памяти

А в Ирининой жизни тем временем происходили головокружительные перемены. Начав свой первый полет с прыжка из окна предпоследнего этажа, она не только простилась со всей своей прежней и, как она теперь была совсем уверена, неправильно прожитой жизнью, но и открыла страницу в новой книге своего бытия, манящего неожиданно открывшейся фантастичностью и упоительной свободой.

Ирина летела над городом, плавно работая широко распахнутыми крыльями. Ветер расшвыривал ее спутавшиеся в ведьмацкие космы волосы и пронзительно свистел в ушах, постепенно привыкающих к воздушной высоте птичьего полета. Мышцы рук, ставшие теперь мышцами крыльев, приятно напрягались при каждом взмахе, и от этого в спине появлялось сладкое чувство парящего освобождения. Она все дальше и дальше улетала от своего дома, ничуть не заботясь о смятении, в которое она повергла Сергея своей неожиданной трансформацией.

На столицу постепенно оседала ночь. Зажигались огни квартир, перемигиваясь шаловливыми глазницами окон, вспыхивали задорно и весело уличные рекламы, а свет от автомобильных фар создавал на дорогах впечатление электрического потока. Город вступал в фазу ночного бдения — времени, когда принято заниматься теми делами, смелости на осуществление которых, как правило, не хватает под яркими солнечными лучами.

По Крымскому мосту, прогнувшись под гнетом неразделенной любви, шел, готовясь к совершению самоубийства, молодой человек приятной наружности. С семи часов вечера он начал свой печальный марафон, блуждая по улицам в поисках наилучшего выхода из тупика жизненного лабиринта. Суть его переживаний сводилась к тому, что его сокурсница Катя — красавица и дочка хирурга-кардиолога, была неравнодушна к некоему Васе, конкуренцию которому составить было довольно трудно, так как он подрабатывал барменом в одном элитном клубе и вообще был веселым парнем. Этот любовный треугольник, в котором в роли страдающей гипотенузы выступал идущий сейчас по мосту молодой человек с нежным именем Сева, уже три месяца служил почвой для произрастания сплетен и слухов в Катиной компании. Но сама Катя, как легко догадаться, не чувствовала себя этим обремененной, а полная до краев ощущением собственной исключительности, вкушала, отламывая большими кусками, сочные плоды бездумной юности. Сева же, решив, что его солнце закатилось навсегда, остановился на мосту и стал смотреть на грязный газетный лист, плывущий вниз по течению.

По соседству с грустным, раскисшим Севой опустилась на парапет моста успевшая устать от долгого полета и уже совсем сроднившаяся со своим птичьим образом Ирина. Устроившись поудобнее, она стала с интересом разглядывать стоящего в понурой позе молодого человека. Он показался ей милым и беззащитным, ей захотелось его утешить, развеселить, или просто как-нибудь отвлечь, рассказав смешную историю. Но, захваченная такими альтруистическими чувствами, Ирина совершенно забыла, что находится в теле мифической птицы, а потому для нее было большой неожиданностью услышать, что вместо слов из ее уст, еще два часа назад говоривших слова прощания Сергею, вырвались странные мелодичные звуки.

Поняв, что даром речи люди-птицы в полной мере пользоваться не могут, она откинула голову назад, чуть растопырила крылья и запела песню, от которой ей самой, еще не забывшей человеческие вкусы и музыкальные приоритеты, стало немного жутковато. Ирина была не очень сведуща в мифологии, а потому не могла знать, что являла собой в этот момент темную птицу славянского подземного мира — Сирин, черную птицу печали, заставляющую своим голосом забывать обо всем на свете. Человека, узнавшего горькую сладость такого пения, никакая сила не могла заставить не слушать эти звуки, и смерть для него в этот миг становилась истинным блаженством.

Именно птицей Сирин стала Ирина для отчаявшегося Севы, который, как заледеневший, стоял без движения и внимал неземным звукам адских трелей. Он забыл и Катю, и Васю, и всех кого любил и ненавидел, он думал только о волшебстве, к которому ему удалось прикоснуться, и он был готов умереть, обрекая себя на вечные муки, лишь бы смочь дослушать до конца эту песнь, подаренную ему загадочным существом. И эта смерть неминуемо произошла бы, поскольку никто не может противостоять законам языческих сил, но судьба распорядилась иначе.

Проезжающие по мосту подвыпившие парни на потрепанном «Мерседесе» увидели эту странную картину, и развеселившись оттого, что мера выпитого была значительно меньше, чем произведенный вином эффект зрительных галлюцинаций, дали один громкий автомобильный гудок, звук которого прервал уже приближающуюся к концу смертельную песнь. Просигналив, они поехали продолжать веселье на квартире одного их общего друга, которому всю ночь напролет рассказывали об увиденной на Крымском мосту женщине неземной красоты с хвостом и перьями, исполнявшей диковинную арию для скучнолицего студента.

А Ирина, вспугнутая неожиданным звуком, вздрогнула и замолчала, в смятении разглядывая своего слушателя, который, в свою очередь, был уже почти на краю могилы. Все его мысли были только о ней — пернатой музе ночного ветра. Он стоял и не мог сдвинуться с места, настолько сильно было колдовство, таящееся в древней песни печали, продолжения которой в эту ночь, а впрочем, и ни в какую другую, Севе не суждено было услышать.

Ирина не стала допевать, а хохотнув немного, взмахнула широкими крыльями, и соскочив с сырого парапета, улетела прочь, довольная своей ролью темной птицы Сирин, и готовая при случае повторить эту почетную гастроль. Но для самой себя ей захотелось спеть песнь счастья.

А шатающийся от пережитого и не успевший умереть Сева пришел под утро домой. Он никогда больше не страдал от несчастной любви, а на радость себе и родителям стал спустя несколько лет известным музыкантом и, женившись на черноглазой южанке, чувствовал себя посвященным в некую тайну бытия, о чем, впрочем, никогда никому не рассказывал.

Прошел еще один час. Ночная промозглость и усилившийся ветер заставили измотанную долгими полетами Ирину искать какой-нибудь приют, в котором она смогла бы расслабиться, поесть и отдохнуть. О возвращении домой, где, впрочем, ее все равно ждало закрытое окно, она никоим образом не помышляла — с этим было покончено навсегда. Но найти место, где ее не только не испугались бы, но и приняли, проявляя необходимую ей долю радушия и гостеприимства, в это ночное время было достаточно сложно, а скорее всего, просто невозможно.

От безвыходной ситуации, в которую она попала, Ирина еще больше устала, и у нее становилось все меньше и меньше сил размахивать своими, мало тренированными, крыльями. Еле живая, замерзшая и голодная медленно пролетала она мимо здания Университета. Вдруг, блуждая по окнам любопытно-утомленным взором, она заметила на одном из покатых оцинкованных подоконников маленькую ржавую крышку от консервной банки, щедро наполненную птичьим кормом. Не пытаясь понять, является ли запылившееся просо подходящим ужином для недавно появившейся на свет птицы Сирин, Ирина буквально упала на спасительную жесть десятого этажа.

Полакомиться такой манившей и привлекательной крупой ей, однако, не удалось, поскольку отсутствие клюва, по-видимому, определяло характер требующейся Ирине еды. Но, примостившись у чужого окна, из открытой форточки которого доносились запахи старой мебели, книг и жареного хлеба, она почувствовала себя вполне счастливой, и уже никакой ветер и начинавший накрапывать дождь не могли испортить ее хорошее настроение. Ирина нахохлилась и, вдыхая в себя ароматы чужой неизвестной жизни, предалась мечтам, напевая себе под нос какой-то заунывно-протяжный мотив.

По другую сторону окна, на подоконнике которого блаженно грезила Ирина, находилась квартира орнитолога Ильи Николаевича Кучкина — бородатого и улыбчивого доктора наук, проживающего наедине с многочисленными птичьими чучелами и многотомными исследованиями по идентификации редких видов птиц.

Илья Николаевич двадцать из своих неполных тридцати девяти лет посвятил изучению пернатых. Его работа была для него одновременно и страстью, и любовью, и увлечением. Он мог поехать, собравшись меньше чем в пять минут, на самый заброшенный и позабытый людьми остров, чтобы там, полностью отделившись от мира, предаться изучению какого-нибудь нового птичьего подвида, и этот кропотливый труд становился для Ильи Николаевича своеобразной молитвой или даже жертвоприношением своему персональному, внутренне сокрытому от посторонних глаз богу орнитологии.