Сумерки (Размышления о судьбе России)

Воспоминаний не так уж и много. В б утра подъем, в одиннадцать вечера отбой, холод неимоверный — доходил до 42 градусов, а мы в кирзовых сапогах да в брюках и гим­настерках, уже бывших в употреблении. Хорошо, что мама прислала мне шерстяные носки и варежки, сама их связала. Как-то спасался. Но все равно застудил ноги, особенно боль­шие пальцы. До сих пор мерзнут. Переохлаждение. Север­ный человек, а морозов теперь боюсь.

Однажды пошли на учения — «батальон в наступлении, батальон в обороне». Наш взвод оказался в обороне, надо бы­ло в снегу отрыть окопы и ждать наступления. Те, кто был в наступлении, хотя бы двигались, а мы ждали, отплясывая че­четку. Наш командир взвода был призван в армию из граж­данских инженеров, приличный человек. Он сказал замести­телю начальника училища по учебной части, что, мол, нельзя так, курсанты ноги отморозят. Тот оказался придурком. Коро­че говоря, больше десяти молодых ребят ступни отморозили. Им сделали операции, они так и не попали на фронт.

У меня учеба шла хорошо, особенно по топографии и стрельбе. На фронте это пригодилось. Все остальное не по­надобилось.

Едва ли можно описать курсантскую жизнь в Глазове луч­ше, чем это сделал поэт Николай Старшинов — тогда кур­сант нашего училища. Приведу строки из его воспоминаний:

«Зима 1942 года выдалась долгой и суровой, на дворе дер­жались затяжные морозы, перемежавшиеся с недолгими по­теплениями, во время которых свирепствовали метели.

Нам хорошо доставалось во время строевых занятий и неоднократных походов.

Но более их, пожалуй, мне запомнилась глазовская баня, в которой мы каждую декаду мылись.

Во время тридцати — сорокаградусных морозов и в бане было, мягко говоря, не жарко.

В предбаннике мы сдавали верхнюю одежду — шинели, гимнастерки и галифе — в «жарилку». Старая банщица вы­давала нам на отделение мочалку и каждому курсанту нали­вала в ладошку черное, вонючее жидкое мыло.

Чтобы хоть как-то согреться во время мытья, мы непре­рывно пели песни. Особенно любима была песня «Летят ут­ки». Акустика в бане была хорошей, гулкой. Старушка-бан- щица не выдерживала. Слезы текли по ее морщинистому ли­цу, она неуклюже и торопливо вытирала их подолом синей юбки и выдавала каждому из поющих по лишней горстке чер­ного, вонючего жидкого мыла!..»

Хочу на минутку уйти из тех времен, чтобы рассказать о том, как я снова побывал в городе Глазове. Давно собирался, но все дела да случаи. Наконец выбрал время. Был в некото­ром смятении. Во-первых, прошло 60 лет с тех пор, как я учился там. Во-вторых, ежился от мысли, а как-то встретят меня. Власть в тех местах коммунистическая, а я один из ее разрушителей. Но все мои опасения рухнули, как подмытый берег реки. Городские власти собрали фронтовиков, в том числе и оставшихся в живых курсантов училища. Устроили обед. Шутили, вспоминали, произносили тосты. Это была встреча, овеянная великим фронтовым братством и всем, что прожито и пережито вместе. Политика убежала куда-то да- леко-далеко и спряталась в мусорной яме. Никому и в голову не пришло заговорить о ней. А портреты бывших «вождей» и лозунги о «вечно живом ленинском учении» казались мел­кими, никчемными огрызками прошлого в вихре ликующих человеческих чувств единения и братства...

Военная учеба закончилась. 2 февраля 1942 года нам объ­явили о присвоении званий. Мне дали лейтенанта, поскольку хорошо учился. Большинству — младших лейтенантов и да­же старших сержантов. Направили меня на станцию Вурма- ры, в Чувашию, где ждал меня взвод, состоящий в основном из людей старше меня лет на 15—20, плохо знающих рус­ский язык, никогда не служивших в армии. Я должен был их за две-три недели обучить стрельбе и каким-то военным пре­мудростям. Стрелять было нечем. Оставались только разные глупости: взвод в наступлении, взвод в обороне, ползать по-пластунски, «ура» кричать да песни петь. Наш старшина каждый день учил нас разбирать и собирать с закрытыми глазами замок станкового пулемета «максим». На фронте не­когда было «разбирать и собирать», да еще с закрытыми гла­зами.

И вообще, как можно за две-три недели научить негра­мотных людей воевать, о чем и сам-то имел смутное пред­ставление? Но вскоре со своим взводом я поехал на фронт, совершенно не представляя, что там буду делать, как буду воевать. Уже тогда, в свои восемнадцать лет, я понял, что ве­зу на фронт пушечное мясо. Да и все мои товарищи, моло­дые офицеры, говорили то же самое. Свою обреченность мы скрывали бравадой, песнями, хвастливой удалью, бессмыс­ленными спорами о том, насколько быстро мы разобьем этих фашистов. А кошки скребли наши мальчишеские души. И по ночам нам снились мамы и родные дома. Я знаю, многие из нас хлюпали носами, а утром снова изображали из себя неимоверных героев. Подлинная трагедия той войны.

Ехали мы медленно, навстречу шли поезда с ранеными, нас обгоняли составы со снарядами, пушками. Однажды от­вели нас на запасной путь. Ждем. Спим. На третью ночь нас разбудили, офицерам велели построиться на перроне. Стали вызывать поодиночке в вокзальное помещение. Там сидели трое — полковник, потом офицер в морской форме (звание я не разглядел) и еще человек в гражданском. Обычные воп­росы: кто, откуда, как и что?

Через два-три часа снова выстраивают и оглашают фами­лии примерно двадцати — двадцати пяти человек. Среди них оказался и я. Снова приглашают в станционное помещение и объявляют, что мы направляемся в распоряжение командо­вания Балтийского флота. Мы ничего не поняли, ведь Ле­нинград был в окружении. Балтийский флот как бы не су­ществовал. Но раз так, значит, так. Нам выдали проездные документы, талоны на еду, и мы поехали в другом направле­нии — к Волхову.

Тут мне повезло. Поезд остановился в моем родном Ярос­лавле на 8 часов. Баня, смена белья, столовая. Пропускная способность низкая, все шло медленно. Как только поезд ос­тановился, я побежал в баню, быстро помылся, а затем до­мой, что в 15 километрах от Ярославля. Спасибо, девчон- ки-регулировщицы остановили грузовую машину.

Когда влетел в дом, мама чуть не потеряла сознание от неожиданности и радости. Обнимала, плакала. А маленькие сестренки, как галчата, смотрели с печки и не очень-то пони­мали, что происходит. Мать начала меня угощать, чем могла, а я отдал ей весь сухой паек, который был со мной.

Перечитал отцовы письма к маме. Пора ехать обратно, а мама все держала меня за гимнастерку и без конца повторя­ла: побудь еще немножко, чай, не уедут без тебя. Ее материн­ское сердце разрывалось на кусочки — ведь столько похоро­нок уже пришло к ее подругам. Она оплакивала меня и наде­ялась, что ее сына минет горькая участь. Проводить меня не смогла, упала на кровать и зарыдала, как на похоронах.

Первая встреча с войной была ужасной. Мы увидели за­мороженных немецких солдат и офицеров, расставленных вдоль дороги в различных позах, в том числе и в неприлич­ных. Они погибли под Тихвином. Поезд замедлил ход, над эшелоном взорвался хохот. Я тоже смеялся, а потом стало не по себе. Ведь люди же! Мертвые люди. Мерзкий спектакль.

Наконец, остановились на маленькой станции. Дальше пу­ти разобраны. Мы потопали по лесной дороге, по заснежен­ному деревянному настилу. По пути время от времени от нас откалывались группы солдат и офицеров для других частей. Шли долго, наверное, часов шесть — восемь. Приближался гул фронта. Фронтовики это помнят, фронт как бы гудит, и чем ближе к линии фронта, тем ярче свет ракет, незатухаю­щее зарево над землей. В конце концов, дотопали до своей части. Нам сказали, что находимся в расположении б-й от­дельной бригады морской пехоты. Построили. К нам вышел капитан первого ранга. Представился. Это был Петр Ксенз, комиссар бригады, небольшого роста, плотного сложения, как бы квадратный. Посмотрел на нас, и первой его коман­дой было: «Сопли утереть!» Все механически махнули у себя под носами рукавами шинелей. Было холодно и промозгло. Такой же холод, как в Удмуртии или Чувашии, но сырой. Это было недалеко от станции Погостье, в шестидесяти километ­рах от Ленинграда.

Я попал в роту автоматчиков, командиром 3-го взвода. Рота занималась ближней разведкой в тылу противника. На­чалась моя фронтовая пора. Не знаю, что и писать о ней. Вы­думывать нечто героическое не хочется. Стреляли. Ползали по заснеженным болотам, а под снегом вода. Пытались, иног­да это удавалось, пробираться в тыл к немцам. У них оборона была тоже дырявая. Все-таки болота и леса. Война как война.

Эпизодов разных много, но все они похожи друг на друга. Привыкаешь к смерти, но не веришь, что и за тобой она хо­дит неотступно. Бродский напишет: «Смерть — это то, что бывает с другими».