Сумерки (Размышления о судьбе России)

В аппарате ЦК наступило время очередной суеты. Люди с озабоченными, а скорее — перепуганными лицами бегали по коридорам, шептались по углам и кабинетам, делились слуха­ми о новых прогнозах и назначениях. Заместитель заведую­щего Отделом пропаганды и агитации Алексей Романов, опа­саясь возможного увольнения, всем, кого встречал в коридо­ре, сообщал: «А вы знаете, что однажды Хрущев говном меня назвал?» Некоторые юмористы старались специально по­пасть на глаза Романову, чтобы услышать эту «новость» из первых уст. Романов почему-то считал, что данная Хруще­вым «характеристика» послужит ему пропуском к новому доверию.

Мы сидели вдвоем с Александровым в его небольшой комнате (новая иерархия кабинетов еще не вступила в свои права) и сочиняли речь. Он постоянно вызывал стенографи­стку и диктовал «свои формулы», я, в свою очередь, пытался изложить на бумаге «свои соображения». Потом объединяли наиболее удачные фразы и снова переделывали. Обычная практика.

Работать было трудно. Нам постоянно мешали. Телефон Александрова звонил без умолку. Я помню его ответы.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович (Андропов)... Да нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст.

— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)... Нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст...

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов).

И так далее.

— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь.

Сарказма Александров не скрывал. Присланные тексты не читал. На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел нового «вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно, как если бы каждый из нас вручил ему по ордену, которые он безмерно обожал. Александров зачитал текст. Брежнев слу­шал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в новом качестве, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать но­вые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже весьма смутно представляли перспективы, связанные с но­вым октябрьским переворотом.

Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Трудность этого занятия была не­имоверной. Все сводилось к поиску каких-то новых слов, причем громких и оптимистических, но в то же время танце­вать было нужно вокруг идей и положений, уже всем набив­ших оскомину. Сама система жестко отторгала все новое, ее усилия были сосредоточены исключительно на укреплении механизма тоталитарной власти. А писать надо было о про­цветании социалистической демократии, о беспрерывном росте благосостояния народа, о поддержке партии народом, любви к ней и прочей чепухе. Как ни старайся, абсурд оста­ется абсурдом. Из навоза шоколада не сделаешь.

Почитал я как-то «свои» тексты в речах Брежнева и, кро­ме неловкости, ничего не почувствовал. А ведь помню, ночей не жалели, по словарям шарили, а все равно получалось ка- кое-то кладбище мертвых слов. На самом-то деле мы знали, что надо сказать и предложить в практическом плане, но столь же хорошо понимали, что замахнуться на что-то дей­ствительно новое бессмысленно — чудес не бывает.

Сразу же после переворота сменили идеологическую вер­хушку власти. Так всегда было в подобных случаях. Руково­дители отраслевых отделов выживали. Правители страны по­нимали, что именно идеологические догмы держали в своих железных рукавицах все составные сферы тоталитарного ре­жима. Заведующим отделом назначили Владимира Степако- ва, председателем телерадиокомитета — Николая Месяцева. Заменили некоторых редакторов ведущих газет. Должность первого заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации какое-то время оставалась вакантной. В отделе ждали и гадали, кого же назначат на эту должность. Но вот Степаков однажды сказал мне:

— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).

Я спросил Степакова, в чем дело?

— Там узнаешь, — ответил он.

Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страш­ного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что есть мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. В общем, неиспо­ведимы пути начальства.

Я согласился. В тот же день предложение о моем назначе­нии было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Сте­паков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело. Впрочем, намного позднее мне стало известно, что меня долго прове­ряли в КГБ, еще раз тщательно изучали мою жизнь — ведь я целый год учился в Колумбийском университете в США.

Видимо, особых грехов не обнаружили, поскольку месяца через полтора меня пригласил к себе Брежнев. Встретил уже не так добродушно, как первый раз, заново всматривался, за­давал какие-то вопросы, в общем-то, банальные. Цедил пус­тые слова о важности идеологической работы, спрашивал об обстановке в отделе. О новой должности не сказал ни слова. То ли запамятовал, то ли еще хотел с кем-то посоветоваться. Однако на другой день все-таки вышло постановление По­литбюро ЦК КПСС о моем новом назначении.

Потом-то я лично удостоверился, что, когда Брежнев гово­рил о важности идеологической работы, он лицемерил. Во время одного из сидений в Завидове Леонид Ильич начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предло­жили должность секретаря обкома по идеологии. «Я, — ска­зал Брежнев, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхому- дию, не люблю заниматься бесконечной болтовней...»

Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улы­бающиеся лица, смотрящие на меня. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — добавил он и усмехнулся. Не ска­жу, что это мнение Генсека меня обрадовало или обескура­жило. Неловко было перед своими товарищами. В очередной раз спросил себя, а тем ли занимаюсь, то ли делаю? Вот тог- да-то я и вписал в доклад Брежнева абзац о гласности, но его кто-то вычеркнул на самом последнем этапе. Говорили, что Суслов.

Надо же так случиться, что вскоре после моего назначе­ния я один остался на руководстве отделом. Степаков забо­лел. К этому времени подоспела очередная реорганизация аппарата, и я должен был представить предложения о штатах и структуре отдела. Мне всегда не нравилось слово «агита­ция», которое входило в название отдела — Агитпроп. И тут, пользуясь продолжающейся сумятицей в аппарате, я в запи­ске в ЦК о названии и штатах отдела опустил слово «агита­ция». Так, с 1965 года появилось укороченное название отде­ла — Отдел пропаганды. На очередном идеологическом сове­щании задали сердитый вопрос: «Почему это сделано?» Суслов промолчал, но исправлять не стал. Однако в обкомах, крайкомах и в ЦК компартий союзных республик название отдела разрешил оставить старым.

В этой главе, как, собственно, и в других, я не хочу стро­ить свои рассуждения в хронологическом порядке. Многие события и факты этого периода уже рассыпаны по другим главам. Я вообще не люблю строгих хронологических по­строений, когда пишу свои книги и статьи. Остановлюсь лишь на событиях, которые меня касались больше всего.

В сущности, Брежневу в какой-то мере повезло. Номенк­латура устала от Хрущева. Она боялась его бесконечных импровизаций, особенно в кадровых делах. Раздражен был военно-промышленный комплекс из-за сокращения ассигно­ваний на оружие. Рвались к власти «силовики». Брежнев уст­раивал практически всех — и «вождей», и номенклатуру в целом. В первые годы он был достаточно активен. Даже по­говаривал о реформах. Иногда сердился по поводу разных безобразий, разгильдяйства, но без особого вдохновения. Последствий от его воркотни тоже не наблюдалось. Умел вы­слушивать разные точки зрения. Но постепенно все это ему надоело. Страна поплыла по течению. В восторге были воен­ные — Брежнев не жалел денег на оружие. Бывало, что во время работы за городом отпускал едкие замечания в адрес своих соратников — Подгорного, Кириленко, Шелеста и дру­гих. Кроме, пожалуй, Суслова и Андропова. Одного почти­тельно называл Михаилом Андреевичем, другого — Юрой, всех остальных — по фамилиям.

Сегодня говорят, что при Ельцине страна погрязла в кор­рупции. Увы, ничего нового в этом нет. При Брежневе кор­рупция была не меньшей, только о ней знали не так уж мно­го людей, это считалось государственной тайной. Воровство, бесхозяйственность, затыкание бесчисленных дыр за счет проедания национальных ресурсов все отчетливее обознача­ли обостряющийся кризис системы. Сплошной обман, пока­зушная информация. Все старались написать ловкую запи­ску об успехах: ах, как здорово работаем, какие прекрасные результаты! Каждая записка — это мольба: обратите внима­ние на верного солдата партии. И чем больше лжи, тем проч­нее фундамент карьеры.