Сумерки в полдень

— Я хотел бы рассказать вам о том, как провел воскресенье, — начал Антон, но Грач остановил его, предостерегающе подняв руку.

— Не теперь. Может быть, вечером я смогу выслушать ваш рассказ да и спросить кое о чем, а сейчас не до воспоминаний. Мне и вам тоже надо работать.

— Но то, что я узнал, мне кажется очень важным…

— Не важнее того, что я собираюсь поручить вам, — перебил Антона Грач. — Звонченков занят, Горемыкин помогает Андрею Петровичу в Комитете по невмешательству в дела Испании, и вам, наконец, следует заняться нужным поручением.

Хотя в последних словах звучал обидный намек, Антон смиренно спросил:

— Чем же мне предстоит заняться?

Грач, продолжая глядеть в лицо Антона с холодной укоризной, произнес четко, словно диктуя:

— Нужно составить краткий отчет о дебатах в парламенте по поводу мюнхенского соглашения. Краткий, но достаточно полный, чтобы картина расстановки сил была ясной.

— Включая палату лордов? Или без нее?

Грач прикрыл глаза, будто не мог думать, пока они излучают холодное сверкание. Открыв их и взглянув на Антона, продиктовал с прежней четкостью.

— Включите и палату лордов, хотя она большой роли не играет.

Антон поднялся, посмотрел на склоненную черноволосую голову с четким пробором, хотел спросить, на сколько страниц должен быть обзор и нужно ли использовать отклики иностранной печати, но Грач всем своим видом показывал, что не только занят, но и увлечен работой, и Антон отказался от вопросов. Вернувшись в свою комнату, он собрал газеты последних дней и разложил на столе, не зная, с чего начать: газеты он читал внимательно, но обзоров еще ни разу не составлял.

Прения по поводу мюнхенского соглашения шли в обеих палатах парламента четыре дня. Они начинались ровно в три часа пополудни и продолжались беспрерывно: у лордов до семи часов — их сиятельства не очень утруждали себя! — у членов палаты общин — до одиннадцати часов вечера. Речи неизбежно сопровождались криками одобрения или осуждения — в зависимости от того, на какой стороне, правительственной или оппозиционной, находился оратор, часто прерывались репликами, смехом, восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» или: «Стыд! Позор!», «Да! Да!», «Нет! Нет!» Время от времени вспыхивали перепалки между сторонниками правительства и его критиками. Лорды именовали друг друга «мой благородный друг», члены палаты — «мой достопочтенный друг» или «досточтимый джентльмен», что не мешало им высмеивать «друзей» и «джентльменов» со всем сарказмом, на который были способны эти профессиональные политиканы: адвокаты, дельцы, чиновники, профессора, епископы. Опытные ораторы и ловкие спорщики, они умело выдавали черное за белое, белое за черное, и людям, не искушенным в тонкостях политической кухни, трудно было добраться до подлинной сути их отношений.

Задача Антона осложнялась еще тем, что газеты за редким исключением освещали ход прений предвзято, односторонне, не жалея розовой краски для правительства и дегтя для оппозиции. Славословие по адресу премьер-министра — он занимал, как именинник, первое место во всех речах — преподносилось читателям как благое, патриотическое и заслуживающее восхищения и благодарности дело, а ораторы превозносились как мудрецы, сумевшие правильно оценить важность событий и своевременность и дальновидность действий правительства. Изложение критических замечаний сопровождалось большой дозой ядовитой приправы, чернящей критиков и ставящей под сомнение не только их честность, но и умственные способности. Даже «Таймс», эта самая серьезная и скучная из газет — ее первые четыре полосы занимали различные, набранные мельчайшим шрифтом объявления, — ухитрялась добавлять к изложению прений столько сладкой или ядовитой приправы, что Антон дивился: откуда у ее редактора — того серого толстячка с водянистыми глазами, с дряблым, как печеное яблоко, лицом и отвисшими щеками, которого он видел в Кливдене, — такое богатство и разнообразие эмоций? Еще меньше можно было ожидать их от тощего, сухого и длинного, как жердь, Уоррингтона.

Первое выступление, которым открылись прения в палате общин, толстячок редактор — второе «я» лорда Астора, как назвал его молодой Шоу, — преподнес под заголовком «Личное восхваление» и изложил в саркастической манере: «Эмоциональные гурманы ожидали найти лакомые кусочки в объяснении мистером Даффом Купером его отставки, но они оказались вовсе несъедобными. Бывший первый лорд адмиралтейства предпочел палить из зенитных орудий, а не из бортовых корабельных пушек. Он жаловался на изоляцию, которую долгое время чувствовал в правительстве, но нашел утешение в сознании того, что его отставка принята со вздохом облегчения».

Речь Даффа Купера, которая упоминалась в прениях много раз, была далеко не смешной. Бывший военно-морской министр ярко описал, как премьер-министр капитулировал перед Гитлером, ведя за собой правительство и страну. «Когда министры встретились в конце августа, — напомнил он, — все сведения, которыми они располагали, указывали на то, что Германия готовится к войне в конце сентября. Все рекомендации относительно того, каким путем она может быть предотвращена, сводились к тому, чтобы Великобритания заняла твердую позицию и объявила, что будет воевать, и воевать на другой стороне. Это должен был знать весь мир, и это заставило бы тех, кто готовился нарушить мир, серьезно задуматься. Я надеялся и хотел, чтобы такое заявление было сделано перед тем, как Гитлер произнес свою угрожающую речь в Нюрнберге. Но нам сказали, что мы ни в коем случае не должны раздражать Гитлера и что особенно опасно раздражать его перед публичными выступлениями, потому что он может наговорить ужасных вещей, от которых потом не сможет отказаться. Когда шанс в Нюрнберге был упущен («Об этом позаботился Гендерсон», — подумал Антон, вспомнив, как во время нацистского съезда английский посол шептался на лестнице с Герингом, а тот, тяжело поднимая по ступенькам свою одетую в белую форму и украшенную орденами тушу, спешил к Гитлеру, стоявшему на трибуне, а от Гитлера — к послу), я надеялся, что премьер-министр во время его первой встречи с Гитлером в Берхтесгадене изложит нашу позицию, но он не сделал этого. Должное заявление могло быть сделано в Годесберге в выражениях, не допускающих кривотолков. И снова я был разочарован. Гитлер выступил еще раз в Берлине. Это давало нам новую возможность высказать ему, какую позицию мы занимаем, но человек, посланный в Берлин, не сделал этого. Гитлер отозвался на последнее послание премьер-министра — встретиться еще раз для переговоров. Но я должен напомнить палате, что это послание было не единственной новостью, которую Гитлер узнал в то утро. На рассвете ему донесли, что британский флот мобилизован. И это подействовало».

Премьер-министр, выступивший вслед за бывшим министром и встреченный шумными аплодисментами и приветственными кликами, отделался от обвинений в капитуляции и намеренном обмане надменным заявлением, что ожидает и других критических замечаний и намерен ответить на все сразу в конце прений. Затем обстоятельно, досконально и скучно он более часа доказывал, что его смелая находчивость спасла Англию, Европу и в конечном счете весь мир от ужасов войны и обеспечила Англии, Европе и всем другим частям света мир на долгие, долгие годы. Война была предотвращена, и прочный, длительный мир обеспечен минимальной ценой: некоторыми исправлениями границ Чехословакии — этого неудачного порождения Версальского договора, пересмотр которого давно назрел. И хотя территория Чехословакии несколько уменьшается, страна от этого только выигрывает, становится более однородной и поэтому более жизнеспособной. Ее новые границы гарантируются всеми четырьмя державами, включая «самую ценную гарантию со стороны нынешней Германии». С неожиданной для этого сухаря патетикой Чемберлен вознес хвалу богу за содействие и руководство, Гитлеру — за готовность к уступкам, Муссолини — за желание сотрудничать с «демократиями», Даладье — за мужество и чувство юмора.

За премьер-министром с таким же энтузиазмом восхваляли соглашение другие министры и сторонники правительства, а их было подавляющее большинство. Министр внутренних дел Самуэль Хор, давний поклонник Муссолини и Гитлера, уверял, что «ныне Чехословакия может начать новую жизнь в значительно лучших условиях, чем до сих пор».

Это бесстыдное лицемерие настолько возмутило Антона, что он, подчеркивая цветным карандашом слова министра, прорвал в раздражении газету. Пока произносились эти фарисейские речи, облагодетельствованная Англией и Францией Чехословакия переставала существовать. Германская армия занимала чешские земли, отданные Гитлеру в Мюнхене, варшавские полковники, послав свои войска через границу, захватили районы, населенные поляками, а венгерские части оккупировали города и поселки, которые сухопутный адмирал Хорти посчитал населенными венграми. Словацкие националисты, провозгласив автономию Словакии, фактически отделились. Под главенством правительства в Праге оставались лишь Чехия и Моравия. Бенеш, твердивший до последнего дня, что у него есть «план спасения» страны, поспешно сложил с себя полномочия президента и воспользовался самолетом, ждавшим его в полной готовности две недели.

Лондонские шейлоки, привыкшие оценивать все на деньги, решили подсластить потери Чехословакии, предоставив ей по просьбе чехословацкого правительства… заем в размере тридцати миллионов фунтов стерлингов, а премьер-министр под шумные аплодисменты и крики одобрения объявил о готовности гарантировать заем. В тот же день, как рассказал Мэйсон Ракитинскому, в курительной комнате парламента подрались два «досточтимых джентльмена». Один из друзей Даффа Купера саркастически заметил: «Мир все же меняется, и цены поднимаются. Две тысячи лет назад человек, предавший другого, мог рассчитывать на тридцать сребреников. Ныне нация, предавшая другую, должна заплатить тридцать миллионов золотом». Поклонник премьер-министра тут же расквасил ему нос, и беднягу пришлось отправить домой в такси.

Антон старательно выделил все, что касалось его Родины. О России, Советской России и даже СССР говорили ораторы-лейбористы, некоторые либералы и оппозиционно настроенные консерваторы. Первым назвал Советский Союз лидер лейбористов Эттли. «В течение всех этих событий, — сказал он, — СССР был верен своим обязательствам и заявлениям (на скамьях оппозиции крики одобрения, на правительственной стороне — смех), хотя об этом распространялось много лживых утверждений. Не было никогда и никаких трудностей узнать позицию СССР. Но все это время правительство отталкивало СССР». Его поддержал лидер либералов Синклер. «Правительство назвало Россию своим союзником, когда почувствовало, что попало в неприятное положение, — напомнил он, — а ныне отбросило Россию в сторону. Правительство совершает большую ошибку, раболепствуя перед Гитлером и Муссолини и оставляя Россию за дверью».