Сумерки в полдень

— Бедный Гейнц! — произнес Антон, хотя думал о том неизвестном ему коммунисте, который пожертвовал жизнью, чтобы предупредить своих соотечественников о грозящей им опасности.

— Да, бедный Гейнц, — повторил Юрген. — Можно пожалеть всех, для кого работал и за кого умер Функе.

Антон только вздохнул.

Знак «К центру города» попадался все чаще, и, когда миновали большой парк на берегу мутной реки, Юрген, остановив автомобиль у светофора, повернулся к Антону.

— Тебе куда?

Антон назвал улицу, где жили Зубовы. Юрген свернул влево, потом вправо, и через несколько минут автомобиль остановился на углу знакомой Антону улицы. Простившись с Юргеном и пообещав непременно извещать его через Пятова о своих появлениях в Берлине — все дороги с Востока на Запад, как и с Запада на Восток, ведут через германскую столицу, — Антон вылез из машины, и автомобиль Юргена, рванувшись с места, проскользнул мимо машин, сгрудившихся на перекрестке, и скрылся.

Поднявшись по уже темной лестнице на верхний этаж, где находилась квартира Зубовых, Антон позвонил. Дверь моментально распахнулась: его давно ждали обеспокоенные хозяева — и, перешагнув порог, он попал в объятия Гали, а затем в жесткие руки-тиски Тихона.

— А мы уже думали, что ты не вернешься, — обрадованно воскликнула Галя, — и хотели ехать в полпредство, чтобы сообщить о том, что тебя увез какой-то офицер-фашист.

— Он офицер, но не фашист, — возразил Антон, вдруг почувствовав усталость не столько от поездки по «берлинскому кольцу», сколько от того, что узнал: горькие вести утомляют, как тяжкое бремя. — Это мой, а вернее, наш друг. Давний и верный…

Глава девятнадцатая

Последнюю ночь в Берлине Антон провел у Зубовых: вечером засиделись, разговаривая, и гостеприимные хозяева не пожелали отпустить его в отель. Утром пришлось долго ждать Тихона, который сначала просмотрел берлинские газеты, потом составил их обзор, а затем, вызвав по телефону Москву, передал корреспонденцию в редакцию. После завтрака они договорились, что Зубовы заедут за ним в отель, чтобы вместе отправиться на вокзал, и, когда Антон покинул их, намереваясь добраться до полпредства и проститься с Двинским, было уже позднее утро.

На улице Антон поймал такси и, попросив, как обычно, довезти его до Бранденбургских ворот, сел в угол, чтобы шофер не смог разглядывать пассажира в свое зеркальце. Тот, однако, остановившись у первого светофора, поправил зеркальце; теперь он пристально смотрел на Антона.

— Скоро, наверное, и вам придется сменить свой костюмчик на военную форму, — заметил он.

— Это почему же?

— Разве не видите, что делается?

— А что делается?

— Ездить по городу невозможно. Куда ни сунешься — проезда нет: военные… То войска шли на юг, теперь движутся и на запад. Жди, вот-вот пойдут на восток и на север.

— На севере море.

Шофер, кося на Антона живые темные глаза, усмехнулся.

— Это хорошо, что у нас хоть на севере море.

Такси понеслось по прямой узкой улице, но скоро опять остановилось перед светофором, и шофер снова взглянул через зеркало на Антона.

— У нас каждый третий, кому меньше тридцати пяти лет, получил приказ явиться в казарму, — сказал он. — Говорят, что через две недели заберут каждого второго, а потом и остальных. И это наводит на разные мысли…

— На какие? — спросил Антон, заинтересовавшись тем, о чем думает рядовой берлинский «вагенфюрер», как немцы зовут шоферов.

— А вот на какие, — проговорил шофер, уже не глядя на пассажира: такси медленно двинулось, лавируя в потоке машин. — Если эта заваруха закончится через несколько дней, как говорят нам, то зачем отрывать стольких людей от семей и работы и загонять их в казармы? Вот и возникают мысли, что заваруха не кончится так скоро и, может быть, — не дай бог! — придется воевать.

— Вам воевать не хочется?

— А вам хочется?

— Мне-то совсем нет, — ответил Антон. — Мне очень даже не хочется.

— Ну, и мне не хочется, — со вздохом проговорил шофер и, помолчав немного, добавил: — Я думаю, никому не хочется. Может быть, только военным. Ведь для них воевать — все равно что мне водить машину. Работа. А человеку без дела, конечно, скучно.

— Я не думаю, чтобы все военные скучали по войне.

— Конечно, не все, — охотно согласился шофер.

Машина остановилась у светофора, и шофер опять взглянул через зеркальце на Антона.

— Наш блокляйтер говорит, что война, если она начнется, будет короткой — неделю, две, самое большое месяц. Мой отец смеется над ним: блокляйтер хоть и низший партийный чин, но все же чин и говорит то, что ему приказали говорить. Когда отца призывали в четырнадцатом году, то тоже болтали, что война продлится несколько недель, а он снял шинель лишь через семь лет. И еще благодарит бога: жив остался…

У Бранденбургских ворот Антон вышел из такси и зашагал по Унтер-ден-Линден в сторону полпредства. Остановленный на углу Вильгельмштрассе светофором — берлинцы свято следовали сигналам, не осмеливаясь ступить на мостовую, если даже улица была совершенно пустой, — Антон увидел на другой стороне Елену. Она держала под руку мужчину в черном пальто и черной шляпе, который, следя за скользящими мимо машинами, вертел головой то в одну, то в другую сторону — точь-в-точь как грач на свежей стерне. «Да это же, наверное, и есть Грач», — догадался Антон, вспомнив о муже Елены.

Толпа, собравшаяся на тротуаре, двинулась через мостовую, захватив в своем потоке Елену и мужчину в черном. Антон не тронулся с места: считая немыслимым поздороваться с ними и разойтись, а на середине мостовой стоять не будешь, — он ждал их на этой стороне. Елена, увидев его, заулыбалась и направилась к нему, увлекая с собой спутника.

— Познакомьтесь, — сказала она, подведя к Антону мужчину в черном. — Виталий Савельевич, мой муж… — И тут же повернулась к мужу, показывая головой на Антона. — Это Карзанов, Антон Васильевич. Мой попутчик, переводчик и помощник. Едет тоже в Лондон, будет в нашем полпредстве работать.