Сумерки в полдень

Муж Елены стянул с правой руки перчатку, зажал ее в левой руке и приподнял шляпу, обнажив гладко причесанные, поблескивающие от бриллиантина черные волосы. Назвав себя по фамилии, он пожал Антону руку и осмотрел с головы до ног проницательным и оценивающим взглядом, затем вопрошающе взглянул на жену. Елена торопливо заговорила:

— Антон Васильевич — наш родственник… то есть пока не родственник, но будет родственником.

Грач нетерпеливо двинул плечами и хотел что-то сказать, но Елена поспешила продолжить:

— У нашей Юлии — сестры мамы есть дочь Катя, то есть она не совсем дочь, а падчерица. И эта Катя и Антон Васильевич… — Она умолкла, не зная, как охарактеризовать отношения между ними, и смущенно пробормотала: — Ну, словом, ты понимаешь… о чем я говорю.

— Не очень понимаю, — отозвался Грач, улыбнувшись скорее Антону, чем жене. Улыбался он только губами, а черные глаза его продолжали рассматривать нового знакомого внимательно и строго.

Антон не выдержал этого цепкого взгляда и отвел глаза, как бы признавая вину, которой не знал за собой.

— Вы, кажется, из Женевы? — спросил он почти заискивающе, хотя не понимал, почему должен заискивать перед этим человеком.

Грач коротко подтвердил, не пожелав помочь Антону начать разговор, и Антон, смущенный молчанием, спросил, как идут дела в Лиге наций, о которой в последние дни так много говорилось в полпредстве.

— Пока никак, — вяло и сухо ответил Грач. — Собираются в зале заседаний, произносят речи, которые никто не слушает, и расходятся до следующего заседания.

— Не может быть! — воскликнул Антон с удивлением большим, чем ему хотелось.

— Почему же не может быть? — возразил Грач. — Вполне может. Кроме нашего наркома, на генеральную сессию Лиги, созванную в такой критический период, приехали лишь испанский и китайский министры иностранных дел. Остальные прислали вместо себя второстепенных, третьестепенных и даже десятистепенных чиновников.

— А мы собираемся сделать там какой-то важный шаг, — сказал Антон, невольно выдав то, что случайно узнал в Берлине. — С кем же его делать?

— Мы уже давно обращаемся с трибуны Лиги наций не к тем, кто заседает в ней, а к тем, кто находится за ее стенами, — пояснил Грач. — В самой Лиге у нас слушателей мало, но за ее пределами — миллионы. И мы чувствуем их поддержку. После каждого выступления советских представителей наша делегация получает сотни писем и телеграмм с одобрением нашей позиции.

Грач говорил ясно и точно, словно заученный текст, и его черные блестящие глаза смотрели мимо лица собеседника, куда-то вдаль — либо на громоздкую арку Бранденбургских ворот за спиной Антона, либо на черный остов купола рейхстага, стоявшего немного правее.

— Я слышала, вы сегодня уезжаете в Брюссель, — сказала Елена.

— Да. А вы когда же?

— Я хотела бы уехать поскорее, — ответила Елена и, поведя плечом в сторону мужа, добавила: — Но Виталий Савельевич должен задержаться в Берлине еще на день-два.

— Может быть, вы догоните меня в Брюсселе, — предположил Антон, взглянув на Грача. Ему хотелось расположить к себе этого не по летам серьезного человека. Грач был, наверно, года на три-четыре старше Антона, а разговаривал с ним, как самоуверенный молодой учитель с учеником. — Теперь ведь, как говорят в Москве, все дороги в Лондон ведут через Брюссель.

— Мы можем обойтись и без Брюсселя, — сказал Грач с той же подавляющей уверенностью. — Я могу получить визу для своей жены в любой европейской столице.

Он перестал рассматривать Бранденбургские ворота и повернулся к Елене.

— Пойдем, что ли?

— Да, пойдем, — согласилась та. Она подала Антону руку, прощаясь, и пожелала ему счастливого пути.

Повинуясь ее взгляду, Грач тоже пожал его руку и тоже пожелал счастливого пути.

— Встретимся в Лондоне, — сказал он сухо и приподнял черную шляпу.

— Конечно, встретимся, — подхватил Антон. — Насколько я понимаю, нам вместе работать.

Грач отступил на шаг, еще раз приподнял шляпу, показав блестящие черные волосы, взял жену под руку и повел в сторону Бранденбургских ворот. Она поглядела через плечо на Антона и виновато улыбнулась, точно хотела сказать, что уходит от него так быстро не по своей воле. И он впервые почувствовал, что с ее уходом теряет что-то неопределенное, но уже ставшее как бы частью его жизни. Да, Елена была только попутчицей, случайной спутницей в неожиданно затянувшемся путешествии, но приятной спутницей. Она почти не обременяла, не навязывала ни своих желаний, ни мыслей, редко жаловалась на что-либо, держалась с тактом и даже старалась помогать. Красивая, самоуверенная, она привлекала внимание, и это внимание, как солнечный круг, захватывало, согревая, и Антона. Он начал привыкать к тому, что Елена ждет его, провожает при отъездах и встречает обрадованной улыбкой по возвращении. Покинув Берлин, он останется один и поедет дальше один, и ощущение потери стало еще сильнее.

Антон пересек Вильгельмштрассе и заторопился к полпредству. «Шупо» у его дверей и крепкие парни в просторных плащах, стоявшие поодаль, оглядели Антона пристально, но мимолетно: они узнали его. Открыв дверь и поднявшись по мраморным ступенькам, Антон облокотился о перильца, отделявшие конторку дежурного от прихожей.

— Мне бы Григория Борисовича.

— Придется подождать, — сказал дежурный. — У него чехословацкий советник.

Однако Антон не успел сесть в красное плюшевое кресло в приемной, как матовая дверь, закрывающая вход в коридор, распахнулась, удерживаемая изнутри толстой рукой с короткими белыми пальцами, украшенными перстнями. На пороге появился невысокий лысоватый человек с бледными впалыми щеками и красными, точно воспаленными, глазами. Он комкал в руке батистовый платочек, которым, видимо, только что вытирал глаза. Антон узнал Мишника.

— Благодарю вас, благодарю вас, — повторял Мишник, прижимая кулак с платком к груди и кланяясь Двинскому. — Мы все надеемся на вашу помощь и поддержку. Теперь только на вашу помощь и поддержку. Только на вашу…

Мишник приложил платок к глазам и сделал попытку склонить полысевшую голову на толстое плечо Двинского, но вовремя остановился.

— Благодарю вас, — проговорил он, опять кланяясь, — благодарю…

Двинский помог ему спуститься по ступенькам к выходной двери, открыл ее и, поклонившись гостю, пожал ему руку. Он держал дверь открытой, пока чех не сел в машину, ждавшую у тротуара. Закрыв дверь, Двинский устало повернулся и пошел, медленно одолевая ступеньку за ступенькой, словно нес огромную тяжесть.

— Григорий Борисович! — окликнул Антон.

Советник посмотрел на Антона, будто не узнавая.

— Я хотел бы проститься с вами, — смущенно пробормотал Антон. — Сегодня уезжаю, и мне хотелось…

— А-а-а… — протянул Двинский, не дав ему договорить. — Заходите.

Антон поспешил за ним в сумрачный коридор, лежавший за матовой дверью. Двинский шел, шаркая подошвами и нагнув голову, и Антон не осмелился поравняться с ним, хотя ему не терпелось спросить: неужели Мишник плакал? Это совсем не вязалось с его представлением о дипломатах, которые обязаны, как втолковывали ему, скрывать свои чувства еще глубже, чем мысли.