Супергрустная история настоящей любви
Шрифт:
Ковчег, где обычно хранится Тора, давно вынесли, а вместо него повесили пять гигантских перекидных табло, которые Джоши привез с разных итальянских вокзалов. Вместо времени arriviи partenze [27] поездов, отбывающих из Флоренции или подъезжающих к Милану, на доске значились имена сотрудников отдела, результаты их последних анализов, наши уровни гомоцистеина и метилирования белка, наш тестостерон и эстроген, наш инсулин натощак и, что важнее всего, наши «показатели настроения + стресса», которым полагается всегда быть «позитивный/игривый/готов к работе», но если соперничающие коллеги постараются, на табло может высветиться «сегодня унылое говно» или «в текущем месяце в команде не играет». Сегодня
27
Прибытия… отправления (ит.).
А меня в списке просто не было.
Я разместился посреди святая святых, прямо под Табло, стараясь влиться в общую негромкую болтовню.
— Привет, — сказал я. И всплеснул руками: — Ленни Абрамов!
Но мою реплику поглотили новые звуконепроницаемые деревянные панели; разнообразные конфигурации молодежи, кое-кто под ручку, будто на случайном свидании, перемещались по святая святых, шли в Соевую Кухню или в Салон Вечности, а я стоял один, улавливая слова «Мягкий Подход», «Сокращение Ущерба», «КППИСУКП», «ПСЖО», «ЯДМОСОВ», «Рубенштейн в каждой бочке затычка» и сопровождаемое женским смехом «Резус». Мое прозвище! Кто-то признал мои особые отношения с Джоши, тот факт, что я был здесь важной фигурой.
Келли Нардл. Дорогая моя Келли Нардл. Гибкая невысокая девица моих лет, в которую я влюбился бы насмерть, если б научился нюхать ее недезодорированную животность хотя бы с трех метров. Расцеловала меня, словно сама только что из Европы, взяла за руку и повела к чистому и блестящему клину своего стола в бывшем кабинете кантора.
— Приготовлю тебе крестоцветных, малыш, — сказала она, и одна эта фраза уменьшила мои страхи вдвое. В «Постжизненных услугах» не увольняют, накормив цветущей капустой. Овощи — знак уважения. С другой стороны, среди этих кремней Келли исключение, сама Луизиана взрастила ее для доброты и нежности, она как молодая и менее истеричная Нетти Файн (желаю ей доброго здравия, где бы она ни была).
Я стоял у Келли за спиной, а она посыпала степи сибирской капусты кресс-салатом. Я положил руки на ее крепкие плечи, вдохнул ее кислую витальность. Келли горячей щекой прижалась к моему запястью — такое знакомое движение, будто мы еще в прошлой жизни были родными людьми. Ее бледные цветущие бедра текли из-под скромных шортов хаки, и я опять вспомнил, что надо быть благодарным— на сей раз за каждый дюйм несовершенства Келли.
— Эй, — сказал я. — Поезд Василия Гринбаума отменили? Он играл на гитаре и немножко знал арабский. И он был совершенно«готов работать», когда не совсем в депрессии.
— Ему стукнуло сорок месяц назад, — вздохнула Келли. — Не прошел по квоте.
— Мне тоже почти сорок, — сказал я. — А меня почему на Табло нет?
Келли не ответила. Она тупым безопасным ножом резала цветную капусту, и на белом ее лбу выступили капли пота. Однажды мы с ней вместе выпили целую бутылку вина — или, как выражаются у нас в «Постжизненных услугах», ресвератрола — в бруклинском испанском баре, и, проводив Келли до кипящей многоквартирки в Бушвике, я спросил себя, смогу ли однажды влюбиться в столь ненавязчиво, столь естественно порядочную женщину (ответ: нет).
— Ну а кто из первой банды остался? — дрожащим голосом спросил я. — Джейми Пилзнер я тоже на Табло не видел. И Айрин По. Нас что, всех уволят?
— У Говарда Шу все хорошо, — сообщила Келли. — Повысили.
— Великолепно, — сказал я. Из тех, кто еще остался в компании, все хорошо должно быть у 124-фунтового ловкача Шу, моего однокашника из Нью-йоркского универа, который последние лет десять обходит меня на каждом повороте нелегкой жизни. Если хочешь знать, есть что-то печальное в сотрудниках «Постжизненных услуг», и для меня высокоэффективный
нахал Говард Шу — воплощение этой печали. Правда в том, что мы, может, и считаем себя будущим, но мы никакое не будущее. Мы слуги и подмастерья, а не бессмертные клиенты. Копим юани, принимаем микроэлементы, колемся иголками, пускаем себе кровь, измеряем эту темно-пурпурную жидкость тысячей разных способов, делаем все на свете, разве что не молимся, и однако в итоге обречены умереть. Я могу заучить наизусть свой геном и протеом, развязать питательную войну против альцгеймерова белка апоЕ4, пока сам не превращусь в крестоцветный овощ, но ничто не излечит моего базового генетического дефекта.Мой отец — уборщик, эмигрант из бедной страны.
Папаша Говарда Шу вразнос торгует черепашками в Чайнатауне. Келли Нардл богата, но едва ли ей хватит средств. Масштабы состоятельности, из которой произросли мы, больше не применимы.
Эппэрэт Келли осиял ее нимбом, и она углубилась в нужды сотен клиентов. После ежедневного римского декаданса наша контора смотрелась строго. Все омыто нежными цветами и здоровым блеском натурального дерева, оборудование, когда им не пользуются, закрыто саркофагами, как четвертый блок в Чернобыле, источники альфа-излучения из-за японских ширм успокаивающе гладят наши пришпоренные мозги. Повсюду юмористические рекомендации. «Скажи нет крахмалу». «Веселей! Пессимизм убивает». «Клеткам с удлиненным теломером удается лучше». «ПРИРОДЕ ЕСТЬ ЧЕМУ У НАС ПОУЧИТЬСЯ». А над столом Келли Нардл трепетал на сквозняке плакат «Разыскивается», на котором мультяшного хиппи лупят по голове кочаном брокколи:
— Я, пожалуй, за свой стол пойду, — сказал я.
28
Эбби Хоффман (1936–1989) — американский левый активист, участник движения за гражданские права.
— Миленький, — сказала она, и ее длинные пальцы сжали мою ладонь. В ее голубых глазах можно котенка утопить.
— Господи боже, — сказал я. — Лучше молчи.
— У тебя нет стола. То есть его кто-то занял. Этот новый мальчик из Браун-Йонсей. Дэррил,кажется.
— Где Джоши? — машинально спросил я.
— Летит из Коламбии. — Она глянула на свой эппэрэт. — У него самолет сломался, летит коммерческим. Вернется где-то к обеду.
— Что мне делать? — прошептал я.
— Было бы полезно, — сказала она, — выглядеть чуточку помоложе. Займись собой. Сходи в Салон Вечности. Помажь гилексином под глазами.
Салон Вечности был набит пахучей молодежью, которая смотрела в свои эппэрэты или раскинулась на диванах, задрав лица к потолку, снимая стресс, правильно дыша. Ровный ореховый аромат заваренного зеленого чая добавил щепотку ностальгии в мое пропитанное страхом настроение. Салон Вечности открыли при мне пять лет назад в бывшем синагогальном банкетном зале. Мы с Говардом Шу три года выветривали оттуда запах грудинки.
— Привет, — сказал я всем, кто пожелал слушать. Глянул на диваны, но туда не втиснуться. Вынул эппэрэт, но заметил, что у этой молодежи сплошь камешки на шеях — такие же модели, как у Юнис. Минимум три девушки в салоне были роскошны за пределами физического, а их гладкая, этнически неопознаваемая кожа и грустные карие глаза уводили мысль прямо в древнюю Месопотамию.
Я подошел к мини-бару, где раздают зеленый чай без сахара, щелочную воду и 231 питательный элемент. Я как раз нацелился на рыбий жир с куркумином, который предотвращает воспаления, и тут надо мной кто-то засмеялся — женский смех, вообще смерть. Мои коллеги, непринужденно разместившиеся на мягких диванах, напоминали персонажей комедийного сериала о манхэттенской молодежи — я, помнится, одержимо смотрел его в юности.