Суровые дни. Книга 1

У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.

— Встаньте, сестра, встаньте! — сказал он.

— Вы спасли их! — женщина стремительно обняла подбежавших к ней мальчика и девочку. — Если бы не вы, они… Их… — слезы мешали ей говорить.

— Успокойтесь, сестра, — сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:

— А тебя как зовут, джигит?

— Хебиб, — ответил мальчик и потупился.

Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:

— Кальян!

И усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:

— Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть, и от смерти?

— Нет, не знаю, — ответил Махтумкули. — Достаточно, что она человек.

— Мерхаба, поэт! Добрые помыслы не знают своей цены! Мерхаба! Аперин!

Слуга принес кальян.

— Приготовьте чай и еду! — приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.

Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:

— Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.

Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.

— Могу я узнать, кто вы на самом деле? — спросил поэт.

Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:

— Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кала я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: «Охота без хитрости не бывает». А этот мир — сплошная охота, весь смысл его — в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват! Да, я обманул вас в Куня-Кала, я даже лохмотья на себя напялил, хотя, хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали — таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы не побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.

— Тачбахш-хан… — задумчиво повторил Махтумкули. — Вы родственник Шатырбека?

— Шатырбек мой младший брат. Сын моего дяди по отцу. Вы не сердитесь за мой обман?

— Нет, — сказал Махтумкули, — не сержусь… Но скажите, все, что вы говорили о Мамедсапа, — тоже неправда?

— Сожалею, но да.

— Печально, — после некоторого молчания произнес Махтумкули. — Нежен цветок, но сердце человека нежнее, его легко ранит не только колючка, но и грубое слово.

— Я виноват перед вами, что использовал имя вашего брата, — оправдывался Тачбахш-хан. — Но разве в борьбе различают средства! Я просто искал случая послать вестника к Селим-хану. Но, аллах свидетель, я сегодня же пошлю всадников во все концы, и через несколько дней они обязательно принесут весть о вашем брате, если, конечно, он еще не покинул этой юдоли слез и печали.

Махтумкули кивнул головой, наливая в пиалу принесенный слугой чай. Еще до этого он очень хотел пить, сейчас жажда стала просто невыносимой, горло сухо горело.

Тачбахш-хан последовал его примеру и, так как не умел молчать, начал рассказывать о событиях минувшей ночи.

— Валла, поэт, вы оказались счастливыми! — говорил он, вытирая лоб цветным шелковым платком. — Не погорячись Селим-хан, никто из вас не ушел бы отсюда! Клянусь аллахом, можно было схватить всех до одного! Но Селим-хан молод и горяч. Стал прорываться сквозь малые ворота» и всадники с именем бога на устах устремились за ним, а большие ворота остались почти свободными. Зачем, спрашивается, нужно было спешить? Подожди самую малость до рассвета и бери всех голыми руками — наших-то ведь действительно в семь раз больше было!

Махтумкули сухо ответил:

— Напрасно жалеете! Сегодня вы нас зажмете в углу, завтра мы вас, — что в этом хорошего? Вспомните слова Рудаки:

Эн гошт мэкун баред куфтан каси, Та коси нэкунад ранч баред куфтанат мошт [53] .

Тачбахш-хан быстро согласился:

— Клянусь аллахом, вы правы! Конечно, в того, кто бросил ком земли, полетят камни, — на это ничего не возразишь. Но, клянусь аллахом, трудно разобраться в сложности этого мира! Человек не волен над собой и делает не то, что хотел бы.

53

Ты в дверь чужую пальцем не стучи,— Твою потом сломают кулаками.

— Кто же, по-вашему, посылает людей на разбой?

— Вы говорите, кто? Много правителей мира сего держат плеть в руках и приказывают. Каждый издает свой приказ. Выполнишь его — не нравится народу, не выполнишь— разгневаешь повелителя. Что прикажете делать? Вот и получается, что и по ту и по эту сторону гор страдает народ. А кто виноват в этом? Скажите, Шатырбек виноват? Клянусь аллахом, он не при чем! Он тоже имеет дом и детей и, будь его воля, никогда не вышел бы из крепости.

Махтумкули достаточно хорошо знал Шатырбека и мог бы многое возразить собеседнику. Однако он, при всей неприязни к Тачбахш-хану, не счел себя вправе задевать его родственные чувства. Он только сказал:

— Не осталось в мире истинного добра и ценностей. Нет хозяина в мире. Все служат только собственной алчности. Для недобрых дел поле обширно, для добра — меньше моей ладони.

— Клянусь аллахом, вы говорите правду, поэт! — снова согласился Тачбахш-хан. — Действительно, мир губит жажда богатства. Каждый стремится стать богатым, не думая о других. Конечно, богатство вещь приятная, но не всем оно достается. Клянусь аллахом, я согласен с вами!

«Слишком часто для искреннего человека ты поминаешь имя аллаха», — подумал Махтумкули и сказал:

— Богатство, хан, это соленая вода из дурного колодца. Чем больше пьешь ее, тем сильнее жажда, которая в конце концов становится настолько сильной, что подавляет все остальные чувства. Кто был богаче Гаруна? А что принесло ему богатство? Глаза его наполнились песком, но деньгами они не насытились, — не осталось ни богатства, ни доброй памяти. А вот Аннуширван Справедливый до сих пор живет в сердцах людей.

Старый слуга с поклоном распахнул дверь, пропуская в комнату богато одетого молодого человека с подвязанной рукой и бледным измученным лицом. При виде Махтумкули печальные глаза вошедшего оживились, он радостно протянул здоровую руку:

— Салам алейкум, Махтумкули-ага!

— Мир и тебе! — приветливо отозвался старый поэт, уже не удивляясь новой метаморфозе: вошедший был Нурулла. Он опустился на ковер рядом с Махтумкули и тихо сказал:

— Вы были мне как отец, Махтумкули-ага, вы спасли меня от смерти. До конца дней своих буду благодарить аллаха, если сумею сделать что-либо доброе для вас.

Поэт ласково положил руку на колено Нуруллы;

— Нурулла, сын мой…

— Очень прошу вас, Махтумкули-ага, простить меня за обман! — перебил Нурулла, не поднимая глаз. — Я назвался чужим именем. Меня зовут Фарук.