Суворов и Потемкин
Шрифт:
После Измаила. Что произошло в Яссах?
Рапорт Суворова Потемкину № 94:
«Легло наших героев сухопутных с флотскими за отечество до двух тысяч, а раненых больше. Варваров, получавших провиант, до 40 000, но числом менее того; в полону при разных пашах и чиновниках около трех, а всех душ до пяти тысяч, протчие погибли. Провианта у них оставалось с лишком на месяц. Военной амуниции и припасов множество. Пленные отправятся немедленно по партиям в Бендеры. Трофей — больших и малых пушек ныне около 200 и знамен до 200, должно быть больше. Победоносное войско подносит Вашей Светлости городские ключи»
(13 XII. 1790 г. Измаил.)
Это первый и далеко не полный рапорт о трофеях и потерях. Иначе звучат слова письма, помеченного тем же 13 декабря. Так пишут после тяжелого труда: «Светлейший Князь! Милостивый Государь! Простите, что сам не пишу: глаза от дыму болят. Благодарю, Светлейший Князь, за милостивое ободрительное письмо; благодарю за гостинцы чрез Вас [или ]я
151
На штурме погиб полковник А.Н. Раевский, родной племянник Александра Николаевича Самойлова, старший брат Н. Н. Раевского — будущего героя войны 1812 года.
152
Илья Андреевич — брат известного дипломата.
153
Рибасом.
154
Т.е. корпуса, сосредоточенные у Галаца, неподалеку от р. Серет, которые должны были не допустить переправы через Дунай крупных турецких сил во главе с везиром.
155
Благодарственный молебен во вновь освященной церкви Св. Спиридония служил полковой священник Полоцкого пехотного полка отец Трофим Куцинский. Во время штурма он увлек за собой солдат после того, как старшие офицеры полка были ранены и убиты. За свой подвиг Куцинский был награжден дорогим крестом на георгиевской ленте и возведен в сан протоиерея.
И вновь остается сожалеть, что до нас не дошло поздравительное письмо Потемкина Александру Васильевичу. Мы помним его письма после Кинбурнской победы, после Рымника. Что должен был писать Потемкин «другу сердешному» после Измаила? Какими словами благодарить героя за небывалый подвиг?
Косвенный ответ на эти вопросы можно получить из двух писем Суворова от 18 и 20 декабря: «Виват, Князь Григорий Александрович на 7000 лет! За письмо Вашей Светлости все здешние храбрые войски Вам нижайше руки цалуют...» (18 XII. 1790 г. Измаил.)
«Сколько бы я желал коснуться здесь Вашей мышцы, но Ваша Светлость верить может, что я в душе моей обнимаю колени Ваши. Здесь я кончил, подозрение мое на Но-восеретскую политику принуждает меня туда спешить...» (20X11. 1790 г. Измаил.)
Все ждали развития событий. И тут, если верить большинству биографов Суворова, случилось непредвиденное: встретившись в Яссах, главнокомандующий армией и измаильский победитель не нашли общего языка и рассорились навсегда. Приведем полностью единственное описание сцены встречи Суворова с Потемкиным, будто бы окончившейся столь драматично.
«По взятии Графом Суворовым Измаила, Князь Потемкин ожидал победителя в Яссы. Желая сделать ему почетную встречу, Князь велел расставить по дороге нарочных сигнальщиков; а в зале, из которой видно было далее версты на дорогу, приказал смотреть Боуру, чтобы как скоро увидит едущего Графа, немедленно доложил бы Князю: ибо о выезде его из последней к Яссам станции дано уже было знать. Но Суворов, любивший все делать по-своему, приехал в Яссы ночью и остановился у молдаванского капитан-исправника, запретивши ему строго говорить о приезде своем. На другой же день, часу в десятом по утру, севши в молдаванский берлин (похожий на большую архиерейскую повозку), заложенный парою лошадей в шорах; кучер на козлах был молдаван же, в широком плаще с длинным бичом; а назади лакей капитан-исправника в жупане с широкими рукавами. И в таком великолепном экипаже поехал к Князю. Дорогою никто из наблюдавших его не мог подумать, чтоб это был Суворов, а считали, что едет какая-нибудь важная духовная особа. Когда же въехал он к Князю во двор, то Боур, увидя из окошка, побежал к Князю доложить, что Суворов приехал, Князь немедленно вышел из комнат и пошел по лестнице, но не успел сойти три ступеньки, как Граф был уже наверху. Потемкин обнял его, и оба поцеловались. При Князе был один только г. Боур, а мы стояли все в дверях и смотрели. Князь, будучи чрезвычайно весел, обнимая графа, говорит ему: «Чем могу я вас наградить за ваши заслуги?» Граф поспешно отвечал: "Нет! Ваша Светлость! Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и Всемилостивейшей Государыни, никто не может!"
Потемкин весь в лице переменился. Замолчал и вошел в залу, а за ним и Граф. Здесь подает ему Граф рапорт; Потемкин принимает оный с приметною холодностию; потом, походя по зале, не говоря ни слова, разошлись: Князь
в свои комнаты, а Суворов уехал к своему молдавану; и в тот день более не видались» [156] .Теперь приведем несколько «разработок» этой сцены. До появления монографии А. Ф. Петрушевского лучшей работой о Суворове считалась книга Фридриха фон Смитта — русского историка, писавшего на немецком языке. Фон Смитт работал над ней в 30-50 годах XIX в. Во второй части книги, вышедшей в 1858 г. в Лейпциге, читаем: «Потемкин побледнел; никогда еще не испытывал он такого глубокого оскорбления... молча, с стиснутыми губами и с злобой в сердце воротился он в залу... Кажется, что Суворов произвел эту ссору с преднамеренным умыслом, или, может быть, не в силах будучи превозмочь своего гнева, потому что Потемкин в эту минуту верно не думал оскорбить его или представлять себя награждающим. Он хотел и мог быть только посредником, однако выразился двусмысленно. Но Суворов уже слишком высоко оценил славу, приобретенную им победой под Измаилом, и думал, что после того мог уже освободиться от зависимости Потемкина».
156
ДЖ. 1817. 4. VIII. Кн. 9. С. 429—430.
По Смитту, Потемкин, при всем личном мужестве, не обладал высшими дарованиями полководца, проводил целые недели в бездействии. Суворов счел, что настало время освободиться от тяготившей его опеки. Он хотел получить под свое командование армию и доказать всему миру свой великий талант полководца. Смитт утверждает также, что для этого Суворову нужно было получить чин фельдмаршала, чтобы стать на одну ногу с Потемкиным и Румянцевым, и что он рассчитывал на достойную оценку своего подвига императрицей.
«Он ошибался,— пишет в заключение Смитт.— Как ни мужественен, как ни тверд душою был он, ему нельзя было не страшиться последствий опрометчиво сказанных им слов... Могущественный враг его последовал за ним... в Петербург... Здесь он умел воспрепятствовать всему, что могло быть благоприятным Суворову» [157] .
«Потемкин обомлел,— читаем мы в книге К. Осипова, написанной сто лет спустя после книги фон Смитта.— Подобного тона он никак не ожидал... Они молча ходили по залу; ни тот, ни другой не могли найти слов. Наконец Суворов откланялся и вышел. Это была его последняя встреча с князем Таврическим... Пять минут независимого поведения дорого обошлись Суворову... Екатерининская эпоха еще раз зло посмеялась над ним. Суворову горше, чем когда бы то ни было, было суждено почувствовать, что недовольство фаворита значит для царицы больше, чем любые подвиги полководца... Суворов выехал в Петербург. Потемкинские эстафеты опередили его. Он был принят очень холодно...» [158]
157
Смитт Ч. 2. С. 5—7
158
Осипов. С. 174.
Лучший биограф Суворова Петрушевский в своем описании этой сцены сумел обойтись без «стиснутых зубов и злобы в сердце». Не пишет он и о «потемкинских эстафетах», опередивших Суворова в Петербурге. Но концепция Петрушевского та же, что и у остальных, только разработана она тоньше и поэтому кажется более убедительной.
«Случай этот иначе не объясним, как характеристикой того века, — начинает свои рассуждения Петрушевский, века искательства, подслуживания, лести и всяких кривых путей... Ничто не доставалось тогда прямо; даже богато одаренным людям приходилось держаться общей колеи. Суворов, искавший исхода своим внутренним силам, успел уже состариться, когда сделался человеком известным. Прошли долгие годы, а он все еще не добился надлежащего положения. Еще недавно в прошлом году принц Кобургский был возведен за Рымник в фельдмаршалы; он — главный виновник победы — нет. Поэтому, когда Суворову привелось совершить в Измаиле новый подвиг, более крупный и блестящий, чем все предшествовавшие, он вздохнул свободно: давно искомая цель не могла теперь миновать его рук.
Суворов ошибся. Потемкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с громадным перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттер от дела Репнина, дабы отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и, следовательно, еще неудобнее для Потемкина. Иметь его под своим начальством, отличать, ценить, осыпать милостями Императрицы — Потемкин был согласен, потому что победы подчиненного ставились в заслугу главнокомандующему. Но поставить его рядом с собой на равной ноге — ни в каком случае. Контраст был слишком велик. Поэтому ждать от Потемкина производства Суворова в фельдмаршалы было бы пустым самообольщением; оставалось возложить всю надежду прямо на императрицу. Суворов на этой мысли и остановился, вдаваясь в другое самообольщение. Он не знал, что всеми предшествовавшими отличиями и наградами обязан был почти исключительно Потемкину; что самое графство и Георгий 1-го класса были, так сказать, продиктованы им же».
Суворов ехал к Потемкину новым человеком, а Потемкин «видел перед собой того же самого Суворова, которому несколько времени назад жаловал шинель со своего княжеского плеча, и потому обошелся с ним весьма любезно, но совершенно по-прежнему, в чем никто никогда не находил ровно ничего обидного, ниже сам Суворов. Потемкин был вполне прав со своей точки зрения, а Суворов, рассчитав неверно, поступил заносчиво и из прежнего протектора сделал себе жестокого врага...» [159]
159
Петрушевский. 2-е изд. С. 249—250