Суворов. Чудо-Богатырь

— Чем я могу вас наградить, дорогой граф Александр Васильевич, — сказал он ласково, пожимая ему руки.

«И теперь тон протектора», — мелькнуло в голове у Суворова. Он побледнел. Лицо его было строго, и резкая холодность звучала в его ответе:

— Ничем, князь. Я не купец и не торговаться приехал. Кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может, — ответил он желчно.

Потемкин побледнел в свою очередь. Повернулся и пошел в зал. Суворов последовал за ним. Здесь он подал строевой рапорт, который Потемкин принял холодно. Оба военачальника молча рука об руку несколько раз прошлись по залу, не будучи в состоянии выжать из себя ни слова.

Молча они раскланялись и разошлись.

Долго Потемкин задумчиво смотрел вслед удалявшемуся Суворову.

«За что, за что? — повторял он про себя. — Мало ли я ему благодетельствовал».

Недоумевал светлейший, ему и в голову не приходило, что не в благодеяниях нуждался славный витязь, гроза врагов, кумир воинов; ему нужна была справедливая оценка, воздаяние должного, а не милость всесильного вельможи, в которую Потемкин обрекал всякую заслуженную награду. В тот же день оскорбленный Потемкин написал императрице: «Если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена его служба при Измаиле. Но так как из генерал-аншефов он один находился в действии в продолжение всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не благоугодно ли его отличить чином гвардии подполковника или генерал-адъютантом».

Полковником Преображенского полка была сама государыня, следовательно, назначение в этот полк подполковником для всякого почетно, но не более того. Отличия этого удостоивались обыкновенно старые заслуженные генералы. Таких было уже десять, Суворов являлся одиннадцатым. Государыня понимала, что продолжительная служба и взятие штурмом крепости с уничтожением неприятельской армии — две несоизмеримые заслуги. Она сама видела, что любимец ее кривит душой и поступает нечестно. Но… ей пришлось делать выбор, и она назначила Суворова подполковником Преображенского полка, приказала выбить в честь его медаль. Офицеров измаильского корпуса наградила золотыми крестами, а солдат серебряными медалями.

Недоброжелатели и завистники радовались, все прочие недоумевали…

Обо всем этом он узнал уже в Петербурге, куда поехал из Ясс после свидания с Потемкиным.

Глава XXVIII

У графа Салтыкова давался бал, на котором собралось все высшее петербургское общество.

— Что-то запоздал граф двух империй, — говорил озабоченно хозяин дома в кругу близких людей, — уже не заболел ли?

— Есть отчего заболеть! — мрачно заметил один из генералов. — Рымникский Измаил взял, а Таврическому все почести воздаются.

— Так всегда бывает, — вздохнула хозяйка дома, графиня Салтыкова. — На себе, мы с мужем, это не раз испытали. Обожжешь руки, вытаскивая из огня каштаны, а поедят-то их другие.

— Но все же с графом Александром Васильевичем поступили несправедливо. Фельдмаршальский жезл-то он заслужил во всяком случае, — говорили гости.

— Фельдмаршальский жезл не уйдет от него, — вставил молчавший до того времени Безбородко. — Рано ли, поздно, а Суворов понадобится. Суворовых у нас немного. Годом позже, годом раньше, а быть ему фельдмаршалом.

— Так-то оно так, да теперь старику обидно, — заметил хозяин дома.

— Согласен, но и Александр Васильевич отчасти виноват, — отвечал Безбородко.

— Как так?

— Как? Гм… я вам расскажу, господа, наш хохлацкий анекдот. Дело было под Полтавой или даже в самой Полтаве. Была там старая-престарая и богатая церковь. В притворе висели иконы, а на стене нарисован черт, соблазняющий человека. С рожками, хвостиком, с копытами, ну совсем такой, каким черту быть надлежит. Ктитор был человек набожный. Как придет, бывало, в церковь, станет в притворе на колени, помолится усердно на образа и поставит по свечке, а потом повернется к черту. «А тебе на вот», — и покажет кукиш. Терпел черт, терпел, надоели ему наконец кукиши, говорит: «Я же тебе отплачу, собачий сын». И отплатил. Приходят однажды в церковь, смотрят: ни сосудов, ни риз, ни денег, ничего… вся церковь обворована. Искали, искали — нигде нет. Не украл ли ктитор? Пошли к нему и все отыскали на чердаке. Побелел несчастный, клянется, что ему подбросили, а ему и говорят: «А ключи от чердака зачем у тебя?» Ктитора посадили в тюрьму, а чердак пока опечатали, да еще часового приставили. Сидит ктитор в тюрьме, горькими слезами заливается. Откуда ни возьмись сам черт. «А что, будешь шиши показывать?» Понял тогда ктитор чертову проделку и взмолился: «Чертик, голубчик, прости, никогда больше не буду…»

Смиловался черт и говорит: «Ну, ладно, будешь на свободе, только коли свечей мне ставить не хочешь, так кукишей хотя не показывай».

Пообещал ктитор. На другой день все были удивлены. Чердак ктитора опечатан, часовой стоит, а на чердаке хоть шаром покати. Церковное имущество и деньги опять в церкви, на прежнем месте. Поохали, поохали да и выпустили ктитора.

С тех пор как придет, бывало, ктитор в церковь: сперва Богу помолится, свечу поставит, а потом к черту повернется и в пояс ему поклонится… И пошла с тех пор поговорка: «Бога моли, да и черта не гневи». Так-то, господа.

После минутной паузы в зале раздался взрыв неудержимого смеха.

Все поняли анекдот хитрого и остроумного Безбородко.

— Не мешало бы его рассказать графу Рымникскому перед поездкой его из Измаила к светлейшему, — заметила хозяйка дома, — был бы он теперь фельдмаршалом.

— Ну что делать, на будущее время он будет, наверно, подражать моему ктитору, — отвечал, смеясь, Безбородко, — а вот и он, легок на помине…

В зал входил граф Александр Васильевич Суворов с только что вернувшейся из Смольного дочерью Наташей и фон Франкенштейном.

Многие из петербургского общества помнили еще прекрасную графиню Анжелику Бодени, княгиню фон Франкенштейн, и приемный сын ее встретил в свете прекрасный прием, чему немало способствовала также близость его к Суворову.

Появление Суворова было встречено гостями с восторгом, хотя среди них и были завистники и недоброжелатели обойденного героя, но они должны были подчиниться общему настроению, а настроение это было в пользу графа, тем более что хозяин дома, граф Салтыков, имел на него виды и прочил ему в зятья своего двоюродного брата.

— Недолго мне осталось жить в Петербурге, — говорил он хозяйке дома, поздоровавшись с нею и гостями, — на днях уеду либо в Москву, либо в деревню. И без того три месяца здесь промаялся. Суворов, видно, уже не нужен больше, — с горечью говорил старик.

— Полноте, Александр Васильевич, зачем так мрачно смотреть, турецкая война еще не кончилась, поговаривают о коалиции против французов, а вы говорите, что Суворов больше не нужен. Конечно, вас мало ценят, но… — графиня замялась.

— Я сам виноват, графинюшка.

— Нет, не то. Я хотела вам попенять… Государыня пожаловала графиню Наталию Александровну во фрейлины, поместила во дворце, а вы взяли ее к себе… вы думаете, государыне это понравилось? Она вам ничего не сказала, но осталась очень недовольна, а недоброжелателям это на руку. Суворов, говорят, пренебрегает царскими милостями… А государыня, сами знаете, хотя и очень умная, справедливая, но все же она человек, а главное, женщина… то есть с большим самолюбием, — закончила, улыбаясь, графиня.

— Нравы, нравы, дорогая графинюшка, не будь там Потемкина и его распущенности — живи себе на здоровье, а то ведь Наташа еще ребенок, долго ли ее погубить… а я, графинюшка, отец… ею одною только и живу; счастье мое, вся радость в ней, в моей Наташе, вот и посудите сами.