Свадьба за свадьбой

Женщина по имени Кэтрин смотрела на него с улыбкой.

— Я не обедал, мне не хотелось есть, но теперь я голоден. Найдется у нас что-нибудь такое, чтоб вам не слишком возиться?

Она весело солгала ему. Она только что приготовила себе в кухне обед и теперь предложила его хозяину.

Он сидел за столом и ел то, что приготовила Кэтрин. Снаружи, за стенами дома, светило солнце. Было только два часа, и впереди у него — весь день и весь вечер. Странное дело — как это Библия, книги Ветхого Завета, так крепко въелись в его сознание. Он никогда особенно не увлекался чтением Библии. Может быть, в слоге этой книги была какая-то тяжеловесная роскошь, которая теперь так отвечала неспешному шагу его мысли. В те времена, когда женщины и мужчины жили среди холмов и равнин со своими стадами, жизнь задерживалась в мужском или женском теле надолго. Говорят, иные проживали по нескольку сотен лет. Может, дело в том, что продолжительность жизни можно рассчитать по-разному. Вот он сам — если бы он мог каждый день проживать так же полно, как нынешний, то жизнь длилась бы для него бесконечно.

Кэтрин вошла в комнату с добавкой и чайником, и он поднял глаза и улыбнулся ей. Теперь он подумал вот о чем. «Какое невероятное по своей красоте чудо свершилось бы в мире, если бы все живущие ныне мужчины, женщины и дети вдруг, в каком-то общем порыве, вышли из домов, из фабрик и из лавок и сошлись бы, скажем, на огромной равнине, где каждому был бы виден другой, кто угодно другой, и если бы они сошлись там и тогда, все вместе, при свете дня, и каждый человек в мире доподлинно бы знал, что в это время делает другой, и если бы все они в этот миг в общем порыве впали в самый непростительный грех и дали бы себе в том отчет — о, какая то была бы великая минута очищения».

В его голове разыгрывался настоящий бунт образов и красок, и он ел то, что поставила перед ним Кэтрин, не задумываясь о физиологии поглощения пищи. Кэтрин вышла бы из комнаты, но, поняв, что он не замечает ее, остановилась у двери в кухню и стала на него смотреть. Он понятия не имел, что она знала о том, как он боролся за нее тогда, много лет назад. Если бы не его борьба, ей бы нипочем не остаться в этом доме. На самом деле было так: в тот вечер, когда он осмелился заявить, что, если ее выгонят, то и он сам уйдет тоже, дверь в спальню была приоткрыта, а она как раз была в прихожей, у самой лестницы. Она запихивала в узел свои немногочисленные пожитки и намеревалась как-нибудь незаметно ускользнуть. Оставаться не было никакого смысла. Тот, кого она любила, был мертв, а на нее охотились газетчики; ей грозила тюрьма, если она не скажет, где спрятаны деньги. Насчет этих денег — она ни минуты не верила, что погибший мужчина знал о них хоть на йоту больше, чем она сама. Да, кто-то украл, а он как раз в это время сбежал с ней — и ограбление повесили на него. Дело было проще простого. Ее возлюбленный работал в банке и был помолвлен с женщиной своего круга. Но однажды ночью они с Кэтрин оказались наедине в доме его отца и что-то произошло между ними.

Кэтрин стояла и смотрела на своего хозяина, который ел то, что она приготовила себе, и с гордостью размышляла о далеком вечере, когда так безрассудно стала возлюбленной того, другого мужчины. Она помнила, в какую схватку ввязался однажды Джон Уэбстер ради нее, и с презрением думала о женщине, которая была женой ее хозяина. «Вот какая, значит, женщина достается такому мужчине», — говорила она себе, вспоминая высокую, грузную фигуру миссис Уэбстер.

Как будто бы поняв, о чем она думает, мужчина обернулся и снова улыбнулся ей. «Она ведь себе приготовила то, что я ем», — подумал он и быстро встал из-за стола. Он вышел в прихожую и, сняв шляпу с вешалки, закурил. Потом вернулся к двери в столовую. Женщина стояла у стола и смотрела на него, а он смотрел на нее. Они могли бы почувствовать смущение друг перед другом — но не чувствовали его. «Если я уйду к Натали и она станет как Кэтрин — так тому и быть, это будет славно», — решил он.

— Что ж, что ж, всего хорошего, — проговорил он с запинкой и, повернувшись, стремительно вышел из дома.

Джон Уэбстер шагал по улице, и светило солнце, а когда налетал ветерок, тенистые клены, которыми была обсажена улица, понемногу роняли листья. Скоро начнет подмораживать, и деревья вспыхнут яркими красками. Если бы только знать наверняка, то можно было бы сказать: впереди славные деньки. Даже в штате Висконсин вам могут выпасть славные деньки. Он ощутил внезапный укол голода, какого-то нового голода, когда замер и постоял с минуту, разглядывая улицу, по которой шел. Два часа назад, лежа нагим на кровати в собственном доме, он размышлял об одежде и о домах. Эти мысли были прелестны, с ними хотелось позабавиться — но они принесли с собой и печаль. Почему на этой улице так много уродливых домов? Людям это было невдомек? А хоть кому-нибудь может это быть по-настоящему, до конца вдомек? Может быть такое, что кто-то носит уродливую, безликую одежду, живет в уродливом безликом доме на безликой улице в безликом городе — и так и не узнает об этом до конца своих дней?

Сейчас он думал о таких вещах, которые, по его разумению, деловому человеку следовало гнать из головы. И вот сегодня, в один-единственный день, он мог предаться любой мысли, какая бы ни пришла ему на ум. Завтра все будет иначе. Он снова станет тем, кем был всегда (если не считать нескольких промахов, совершая которые он скорее походил на себя нынешнего), тихим аккуратным человеком, который ведет свое дело и не занимается ерундой. Он владел стиральномашинным бизнесом и старался сосредоточить на этом свои мысли. По вечерам читал газеты и потому был в курсе того, что делается на свете.

«Не так уж часто я развлекаюсь. Думаю, я заслужил небольшой отпуск», — подумал он почти с грустью.

Впереди, почти в двух кварталах от него, шел человек. Джон Уэбстер однажды встречался с ним. Это был профессор маленького городского университета, и как-то раз, года два или три назад, ректор попытался выпросить у местных бизнесменов денег на то, чтобы вытащить университет из финансовой дыры. Был дан обед; там были преподаватели и представители Торговой палаты, к которой принадлежал и Джон Уэбстер. Человек, что шел сейчас впереди, тоже был на этом обеде, и они сидели рядом. Теперь Джон Уэбстер спрашивал себя, позволяет ли такое шапочное знакомство нагнать этого человека и заговорить с ним. Его посещали мысли слишком непривычные для человеческого ума и как знать, может, если бы он мог поговорить с кем-то другим, тем более с тем, чье дело в жизни — иметь мысли и понимать мысли, — из этого вышло бы что-нибудь путное.

Между тротуаром и проезжей частью была узкая полоска травы, и Джон Уэбстер пустился по ней бегом. Он схватил шляпу в руку и прямо так, с непокрытой головой, пробежал ярдов двести, а потом остановился и украдкой посмотрел по сторонам.

Все было в порядке. Как видно, никто не заметил, какие он выделывает трюки. На верандах домов не было ни души. Он поблагодарил за это Бога.

Впереди с книгой под мышкой шагал серьезный университетский профессор, не подозревающий, что его преследуют. Убедившись, что его нелепая выходка осталась без внимания, Джон Уэбстер рассмеялся. «Что ж, я и сам когда-то ходил в университет. Профессоров наслушался сполна. С чего бы мне ждать чего-то эдакого от их породы?»

Может быть, чтобы говорить о вещах, которые сегодня заполонили его сознание, требуется что-то такое, чуть ли не новый язык.

Например, эта мысль про Натали — что она дом, в котором все так опрятно и уютно, куда ты можешь войти с радостью и весельем в сердце. Может ли он, производитель стиральных машин из штата Висконсин, остановиться посреди улицы и сказать: «Я хочу знать, мистер профессор, достаточно ли чисто и уютно в вашем доме, чтобы в него могли войти и другие, и, если это так, я хотел бы послушать, как вы сумели навести там чистоту».

Идея была совершенно абсурдная. О таких вещах было смешно даже думать. Нужны были новые обороты речи, новый взгляд на мир. Тогда люди могли бы узнать о себе больше правды, чем когда бы то ни было прежде. Почти в самом центре города, перед каменным зданием — это было какое-то общественное учреждение — разбили маленький парк со скамейками, и Джон Уэбстер бросил погоню за профессором, подошел к одной из них и сел. Со своего места он мог видеть две главные торговые улицы.

Подобные рассиживания на скамейках посреди дня — вовсе не то, чем обычно занимаются преуспевающие производители стиральных машин, но в ту минуту ему было все равно. Говоря по чести, место такому человеку, как он, владельцу фабрики с целой толпой работников, было за столом в собственном кабинете. Вечером, конечно, можно было прогуляться, почитать газету или сходить в театр, но теперь, в этот час, следовало быть на работе и заниматься делами.

Он улыбнулся при мысли о том, что сидит вразвалку на скамейке, будто какой-нибудь дармоед или бродяга. На других скамейках в маленьком парке тоже сидели мужчины, и все они были именно что из таких. Из тех, у кого нет работы, из тех, кто не вписывается в жизнь. Одного взгляда на них было довольно, чтобы в этом убедиться. Вокруг них витал дух какой-то никчемности, и хотя двое на соседней скамейке беседовали друг с другом, делали они это тупо, апатично, так что видно было: им нисколько не интересно то, о чем они говорят. А вообще, людям хоть когда-нибудь бывает интересно то, о чем они говорят друг с другом?