Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

В эту минуту подошел Ат-Тахир ар-Равваси, уселся поудобнее в местечке, куда не падал луч света, за песчаным пригорком. Засмеялся, вставил:

— Может, сказать инспектору, чтоб женил его на одной из дочек?

Абдель-Хафиз продолжал, будто не слышал: успокоил, говорит, женщину, домой ее отправил, пообещал, что придет навестить их, поговорит с Саидом. И верно, зашел к ним после полудня. Только у внешней двери задержался — закрыта была. Прислушался: хохот за дверью, смеются Саид с женою, весело, игриво. Слышит, Саид говорит жене, а сам будто ее за ухо кусает: плачь, сестреночка, плачь!..

Тут они все разом грохнули. Смеются, и каждый по-своему: Ахмед Исмаил — урчащим каким-то смехом, Махджуб смеется и языком этак прищелкивает. Абдель-Хафиз заливается, как ребенок. А Хамад Вад ар-Раис всем телом корчится и ногами двигает. Ат-Тахир ар-Равваси, когда смеется, за голову обеими руками держится. А Саид в лавке ворочается, смех его похож на звук пилы — словно дрова пилит.

— Ох, — говорит Махджуб. — И как это он смог в такую жару!..

Вот так и идет у них беседа. С перерывами, с временным затишьем. Только паузы эти вовсе не пустотами были — скорее продолжением разговора. Ска}кет кто-нибудь из них обрывок фразы: «… не понимает он». Другой ввернет: «Бездельник занимает кресло судьи». А третий добавит: «Давно вам говорят, гоните его из комиссии, так нет…» И кто-нибудь завершит: «Последний годок ему, с позволенья аллаха». Стоит рядом посторонний человек — и невдомек ему, о чем это они. Но это уж их дело: разговаривают так, словно мыслят вслух, словно головы у них в унисон работают, словно все они и есть один большой мозг. Идет однообразный, скучный разговор — вроде этого. Мимоходом кто-то вспоминает фразу или случай, который вдруг захватывает воображение всех, и внезапно жизнь просыпается, вспыхивает, словно искра в соломе. Тот, что дремал, откинувшись, спину выпрямил. Другой подобрался, колени руками обхватил. Третий пододвинулся поближе. Саид из лавки вышел. Смотришь — они уже вместе, рядом, словно к какому-то центру стекаются, к тому, что у всех у них на уме. Махджуб вперед наклонился, пальцы у Ахмеда Исмаила в песок вонзились, Вад ар-Раис шею ладонями стиснул… Вот оно, мгновенье, когда видишь их в игре света и тени, словно они в волнах купаются. Голоса звенят, спор разгорается, слова словно кремни отскакивают, фразы ломаются, все спешат, кричат разом. В такую минуту посторонний их увидит, подумает, грубияны какие-то… Потому-то и мнения о них разные у людей, что видят их в разное время. Одни, например, в деревне молчаливыми, немногословными их считают — нападут па них случайно в таком состоянии, когда вся их беседа к междометиям сводится: «а» да «о!», «не…» да «да». А некоторые говорят, что «смешливы» они, как дети, потому что случайно наткнулись па них, когда они вот так «заливались». Муса Кривой клянется, что Махджуб ему до рынка спутником был — а это целых два часа на осле! — и за всю дорогу слова не вымолвил. Люди избегают их посиделок, потому что они тогда скованно себя чувствуют: не любят, чтобы был среди них посторонний. Они все как близнецы, но, если пообщаться с ними подольше, поймешь: есть меж друзьями различия, что каждого из них своеобразной личностью делают. Ахмед Исмаил в силу возраста больше других был расположен к веселью и не тужил, если переберет лишнего по какому-нибудь случаю. На свадьбах он плясал лучше всех. Абдель-Хафиз был самым внимательным к людям — к тем особенно, которые не жили вот так, «шайкой», как они сами себя и как люди, бывало, называли их. Он первым друзей оповещал, что такой-то женился, у такого-то отец умер, а тот, мол, с другого конца деревни, вернулся из долгой поездки. И они, как правило, всей компанией потом шли, чтобы поздравить или выразить соболезнование. А порой он лишний раз в одиночку в мечеть наведывался, стараясь скрыть это от них. Ат-Тахир ар-Равваси был вспыльчив, раньше всех за палку хватался или нож выхватывал — «при нужде», как он говорил. Саид лучше всех умел с судьями да начальниками препираться, так и прозвали его — Законник. У Хамада Вад ар-Раиса слух был тонкий на скандальные новости, он их по окраинам деревни, на задворках собирал и потом, улучив минутку, друзьям на встречах выкладывал. А они его, как правило, делегировали решать женские проблемы на деревне. Махджуб был среди них самый солидный и зрелый. Как скала, песком захороненная: копни поглубже — наткнешься. Прочность его в трудную минуту проявлялась, тогда он и становился «кормчим»: прикажет, а они исполняют. Приехал к ним как-то новый инспектор из центра, встретились они с ним пару раз. Поговорили, поспорили и решили промеж себя: не годится. Через месяц уже дела в тупик зашли, инспектор пожаловаться кое-кому успел, что, мол, «шайка Махджуба» всем на деревне завладела: и в больничной комиссии, и в школьной, и в комитете аграрного комплекса только они одни и сидят. Дошло до них и такое высказывание инспектора: «Что, во всей деревне людей, кроме этой компании, нет?» Посовещались они между собой и уж было решили смириться — кое-кто даже предложил в отставку подать. Только Махджуб на это заметил: «Нечего человеку с места на место перебегать». Месяца не прошло — отозвали инспектора, другим заменили. Как такое произошло? А так. Были, значит, у Махджуба свои способы — на крайний случай…

Они рассмеялись, когда услышали, как Зейн бранился во весь голос:

— Дурной человек! С-самец ос-линый!

Он подошел и застыл па минутку над ними: ноги расставил, руки — в боки. Верхнюю половину туловища заливал свет, и все заметили, что глаза его красны больше обычного.

— Чего стоишь над нами, как вампир? — сказал Ат-Тахир ар-Равваси. — Кровь нашу пить собираешься? Садись или проваливай!

— Зен, должно, пьян сегодня, — заметил Ахмед Исмаил.

— Сядь, дух переведи! — предложил Абдель-Хафиз.

— Говорят, он сегодня вечером за ограду к омде лазил, — съязвил Хамад Вад ар-Раис. — Что вынюхивал-то? Дочку-то уже замуж выдали.

Зейн выхватил у Абдель-Хафиза сигарету, не говоря ни слова, сел, принялся раздраженно пыхтеть. Ат-Тахир ар-Равваси не выдержал, рассмеялся:

— Не так, угольщик! Сделай вдох и затянись. Учиться надо, олух! Зачем тебе сигарета, если курить не умеешь? Втяни дым, вот так! Как будто сосешь.

Зейну наконец удалось втянуть в себя дым, щеки у него надулись, и он выпустил изо рта густое облако: оно застыло на мгновенье и разошлось тонкими струйками — часть побежала наверх в луче света, часть смешалась с чернотой ночи и исчезла во мраке. Подошел бедуин из племени кузов, направляясь в лавку. Саид поднялся его обслужить.

— Пять ратлей [20] сахару, полратля чаю, — услышали они из лавки.

— Эти арабы все кырши свои, что ни заработают, на сахар да на чай тратят! — сказал Ахмед Исмаил.

Тут Зейн прокричал Саиду:

— Пусть жена чай крепкий с молоком сготовит! Только крепкий!

— Слушаюсь, предводитель, — ответил Саид. — Сделаем тебе чая крепкого с молоком, сделаем.

Он высунулся в окошко, выходившее из лавки во внутренний дворик, и приказал:

— Сделайте там побыстрее чая крепкого с молоком для предводителя нашего!

20

Ратль — мера веса, около 450 г (араб.).

Зейн оживился, проговорил бодро:

— Я самый мужественный мужчина во всей нашей деревне, так ведь?

— Конечно, — протянул Ат-Тахир.

— Хорошо! Так чего же этот с-самец ослиный идет к моему дяде и говорит ему, что Зен не мужчина для свадьбы?

— Хитрить иностранцы горазды! — сказал Махджуб. — Откуда такое красноречие? «Не мужчина для свадьбы»!

— Имам тебя ревнует, — сказал Вад ар-Раис. — У самого на нее виды имеются.

— Она дочь моего дяди или нет? Пусть пойдет поищет себе дядю с дочкой! — закричал Зейн.

— Брачный договор — в следующий четверг, — решительно произнес Махджуб. — После этого — прощай пляски, дрязги, болтовня. Слыхал или нет?

Зейн осекся, замолчал.

— Да кто тебе сказал-то? — спросил Ат-Тахир ар-Равваси.

— Она сама сказала, — буркнул в ответ Зейн.

Махджуб полулежал, опершись на локти и раскинув па песке ноги. Но, едва услышал это, подскочил, выпрямился:

— Она сама сказала?!

— Ага. Пришла ко мне домой рано утром. И сказала мне при матери: в четверг нас поженят. Мы станем мужем и женой. В одном доме, вместе жить будем.

Голос Махджуба звенел от восторга, когда он воскликнул в крайнем изумлении:

— Вот это баба! Подумать только! Будь у нее сестра — клянусь, развелся бы!

Пришел Саид с чаем, Махджуб накинулся на него:

— Ты слыхал? Нет, ты слыхал? Девушка пошла — сама ему сказала!

— Девушка ума великого… Поистине, силы творца нашего неисповедимы, — проговорил Саид.

Все замолчали. Только Махджуб от волнения ударил себя несколько раз ладонью по бедру. Затем заговорил вновь возбужденно, восторженно, бросая взгляды направо-налево:

— С места мне не сойти: тело у девушки что тесто крутое — к рукам не прилипнет!

Зейн пил свой чай, как всегда, шумно, причмокивая. Вдруг отставил стакан в сторону и засмеялся:

— Аль-Хунейн же заявил мне перед вами всеми: завтра женишься на лучшей девушке в деревне. — Сказал он это, а потом как заулюлюкает, завопит, заклекочет — что тебе женщины на свадьбе — во весь голос: — Урр-рук, л-юди! Ут-топленики деревенские! Повязали Зена-а! Повязала его Нуама, дочь хаджи Ибрагима-а!

Прокричал он это и замолчал, словно воды в рот набрал. И тут в полной тишине все услышали голос Сейф ад-Дина, призывавшего прихожан с минарета на вечернюю молитву. Еще одна победа имама!

Легкое движение пробежало по застывшей группе друзей. Махджуб кашлянул, Ахмед Исмаил бессознательно пошевелил пальцами на ноге, Абдель-Хафиз вздохнул, а Ат-Тахир ар-Равваси слегка откинулся назад. «Свидетельствую: нет бога, кроме аллаха», — чуть слышно пробормотал Саид вслед за муэдзином. А Хамад Вад ар-Раис сдунул с ладони несуществующую песчинку.

Когда отзвучал азан [21] и они услышали голос имама, призывавшего во дворике мечети: «На молитву! На молитву!» — каждый поднялся и пошел к себе домой ужинать. Как все добрые люди сообща молятся в мечети, так и они сообща отужинают — в кругу семьи, рассевшись вокруг блюд и подносов, осененные благодатным светом фонаря из лавки Саида. Едят они смачно, с удовольствием — как и подобает мужчинам, не раз утиравшим пот со лба за прошедший трудовой день. Сегодня на ужин жареная курятина, проскурняк в бульоне, бамия, запеченная в горшочке. Каждый вечер кто-нибудь из них забивает молодого ягненка или овечку. Детишки их то и дело подбегают с полным блюдом и не успеют его поставить — глядь, оно уж опустело. Это вечернее время — вершина всего дня. Для нее-то и трудятся их жены с рассвета до заката. Готовят им бульон в глубоких мисках и жаркое на широких овальных блюдах, подают им рис с пышным пшеничным хлебом и тонкими пресными лепешками, испеченными на гладких листах железа. Они поглощают рыбу, мясо, овощи, лук, редиску — все без разбору. В эти минуты мышцы их напряжены, говорят с полными ртами, отрывисто, резко. Едят шумно, с хрустом все пережевывают. А если пьют — так вода в глотке клокочет. Рыгают громко, воду лакают да губы облизывают. Как опустеют все блюда — приносят чай, наливают в стаканы. Каждый закуривает сигарету, затягивается, выпростав из-под себя ноги и развалившись на половиках. Кончили люди свою молитву — поужинали. Разговаривают они теперь спокойно, уверенно — с тем теплым, благостным чувством, которое испытывают, наверное, молящиеся, когда стоят в ряд позади имама, плечом к плечу, всматриваясь в далекую, смутно маячащую заветную точку, где все их молитвы сходятся… В этот момент взгляд Махджуба смягчается, глаза задумчиво скользят по той бледной, неясной грани, где обрывается свет лампы и начинается тьма. Где граница света? Как подступает тьма? Тут Махджуб застывает в глубоком молчании и, окликни его — не услышит, не ответит. Вад ар-Раис в такую минуту бросит неожиданно всего одну фразу — краеугольный камешек сошедшей на него благодати: «Благослови аллах!..» А Ахмед Исмаил голову в сторону реки слегка наклонит — словно к голосу ее прислушивается. В эту минуту Абдель-Хафиз пальцами в тишине похрустывает, а Ат-Тахир ар-Равваси вдыхает всей грудью и выпаливает: «Прочь, час! Умчи нас!..»

21

Азан — призыв муэдзина с минарета собираться на молитву в мечеть (араб.).