Свадьба

Пока подхожу к ним, слышу Игорь отвечает:

— Да ты что, дурья голова! У них уже коммунизма никакого нет!

— Это, по-твоему, нэт. А по-моему, коммунызм у ных всегда будэ. Он у ных у сером растворе плавае. Знаешь этот анекдот?..

Жемчужина скабрезного фольклора, — анекдотов знает прорву, — уже готова была сорваться с его губ, как я подошел:

— В чем дело, Демьянчик?

— Што-о такое, я спрашиваю, в этом доме што-о, ничего, кроме этого троянского коня коммунизма, нету? Мы што-о, в один день так обеднели?

Игорь поправляет:

— Не троянского коня, дурья голова. А троянского зелья — ты хотел сказать. Какой же это конь?

— Сам ты конь, — отмахнулся Дима, а у меня в руках к этому времени уже была бутыль Смирновской, моментально принесенная услужливым и догадливым барменом. По-русски он явно не знал ни бэ ни мэ.

Дима, конечно, шутил на таких высоких тонах, но все же я понял, что поручать Кирилла его заботам негоже. Вернувшись к своему столику, я тотчас же опрокинул две рюмки кряду, одну за другой, не закусывая. Есть совсем не хотелось. Хотелось кернуть. Хотелось освободиться. Освободить весь механизм души и сознания от посторонних шумов и скрипов, от непрестанных перегрузок, поставляемых черт знает чем, но всегда чужим, внешним, ненужным, необязательным. Хотелось наслаждения. Простого, одноклеточного, звериного. И прекрасна так, и хороша темная звериная душа. Хотелось детства, безоглядности, игры, забавы, забытья.

Хромополк подходит. Я вижу, как он встает со стула, бросает на него салфетку, придвигает его вплотную к столу, в руке — рюмка, сейчас к нам подойдет. Так и есть — к нам приближается. Хочет выпить за здоровье бабушки. Мама опешила — краснеет, улыбается. Он тоже цветет. Говорит о внуках, о том, какие прекрасные у нее внуки — гордиться должна.

— Кто этот парень, — спросила моя сестрица Лизавета, когда Хромополк удалился, — Сашин начальник?

— Возьми поешь что-нибудь, — сказала Нинуля, протягивая мне пышный бутерброд с толстыми слоями масла и икры, — небось с утра еще ничего не ел.

К этому моменту у Гриши с Семой уже было налито по-новой, я плеснул себе тоже — и очередная порция веселой влаги приятно разлилась внутри.

— Ты больше пить не будешь! — бросила неожиданно Циля, будто очнувшись, выхватила из Семиной руки рюмку и поставила подле себя, по другую от Семы сторону.

— Что такое? Почему? — сыграл в возмущение Сема.

Я вгрызся зубами в бутерброд и думал о том, как описать словами вкус тающего во рту масла и нежный холодок рыбьих глаз. Для Кэрен, есть рыбью икру — все равно, что есть рыбьи глаза.

— Посмотрите на нее, — сказал Гриша, — что он, просто так пьет? Он же гуляет на свадьбе у своего родного племянника!

— Вот именно, — подхватил было Сема, но Циля снова — как ножом:

— Ты больше пить не будешь!

— Ах, эти жены… Хотите анекдот? Мойша подходит к своей жене и говорит: посмотри, Сара, на кого ты похожа. Ты же настоящая шлепарка. Ну и что, — отвечает Сара, — если б ты был генералом, я бы была настоящей генеральшей.

— Слыхала? — спросил Сема Цилю. — Я пью, почему же ты не генеральша?

— Потому что ты не генерал.

— А разве пить — не быть генералом?

— Где на всех усов найти?

— Тоже верно, — сказал Гриша, — не каждый генерал — пьющий, но каждый пьющий — генерал.

— Наоборот! — сказала Циля. — Ты, видать, уже тоже перебрал. И не думай, что я такая уже ведьма. Просто я знаю, что такое его язва. Как выпьет — так на стенки рвется.

— Да, — поддержала Цилю наша Лиза. — Ты не знаешь, Гриша, так лучше не вмешивайся, эта вот. Язва это не шуточки.

Делать было нечего, дело было вечером. Я встал из-за стола, возжаждав пройтись меж столиков, поглядеть на своих дорогих гостей. Как мы поживаем, все ли в порядке, всего ли в достатке, удобно ли, вкусно ли? Шумы, остроты, шутки, снова поздравления, снова обнимания-лобызания, бесконечные тосты — чуть ли ни с каждым по отдельности.

Я пил за дам и кавалеров и целовал чужих подруг. Я был разгорячен, ублажен, вознесен.

Вознеси меня, Господи! Вознеси на небеси!

Вознебеси!

Воспотолочь!

Я куролесил. Душа куролесила. Внутри все кувыркалось и прыгало, и возносилось. Вознебеси, воспотолочь!

Я поднял голову к потолку, к высокому расписному потолку с люстрой и — воспарил. То есть, я — на потолке. Прилип, как шар, надутый гелием. Не я, как шар, — прилип, как шар. Я — как сижу. На потолке.

— Мистер Бог, — говорю Ему, — не чересчур ли? Ну, ветерок — это еще куда ни шло. Это понятно. Но потолок?

Ничего не отвечает.

Я сижу на потолке, радостный и тихий. Наблюдаю. За всеми наблюдаю и радуюсь. Шум и красота. Не знаю, видит меня кто-то. Если нет — обидно. Буду рассказывать — не поверят.

— Подтверди, Леша! Леша милый дорогой, ты же видел меня! Ты же видел меня на потолке, на самой верхотуре, под люстрой. А?

— Ты, верно, совсем уже! — говорит серьезный Тихомирыч.

— А ты, Галя-Галочка, палочка-выручалочка?

— На твоем потолке я тебя видела. И, к сожалению, не раз. За что боролись, на то и напоролись.

— Добавь еще «рожденный ползать».

— Ты сам это знаешь.

— А вы, дядя Костя? Вы-то хоть видите меня? Я на потолке!

— Я на потолке, Леночка!

— Юрий Васильевич? Тоже не видите? Задерите голову. Я вон как высоко — чуть ли не у Бога за пазухой!

Юрий Васильевич поднял голову и протянул мне руку для пожатия. Я стал спускаться к нему навстречу, но в момент касания пола у меня нога подвернулась — и я упал.

— Наум, что с тобой? Ты упал?

— Я с потолка свалился.

Полюся смотрела на меня в четыре глаза:

— Правда?

Позади нее стоял Юрий Васильевич с раскрытым томиком Пушкина и что-то жевал. Неужели стихи? Я видел, как строчки сползали со страниц прямо ему в рот и как он их тщательно прожевывал. Я взял Полюсю за плечо, намереваясь отодвинуть ее в сторону, и чтобы это не выглядело невежливым, сначала наклонился и чмокнул ее в щечку. Когда я, наконец приблизившись, пожал руку Юрию Васильевичу, он сказал:

— Ну что, Наум?

Это был не Юрий Васильевич, а Аркадий. Я опешил. Внутри что-то резко оборвалось, как от настоящей, внезапно кольнувшей досады. Никакого Юрия Васильевича, никакого Пушкина, никаких стихов. Это был Аркадий. Он стоял передо мной с чуть выдвинутым вперед животом, свежий, довольный, улыбающийся, уминающий хлебные палочки — одна в руке, другая — энергично вползающая в едва приоткрытый рот.

— Ну что, Наум?

Аркадий — муж моей двоюродной тетки, самый образованный человек среди всей моей родни.