Свадьбы

В этот миг с Лещуком и случилось что-то непонятное. Он ясно услышал нерусские слова, яснее ясного осознал, что не знает языка, на котором к нему обращается фигура, и тем не менее он понял каждое произнесенное слово.

«Что вам здесь нужно? — спросила его фигура. — Здесь запрещено ходить посторонним…»

В тот же миг, в тот самый кратчайший миг, когда в его сознание ввинтилось это резкое: «Запрещено ходить!» — в глазах у него все высветилось: фигура была не в черном, а в зеленом! На плечах — погоны!.. Светлый клок волос падает на лоб!.. Лещук мгновенно узнал его, и по телу Лещука пробежал огонь. Он шкурой и каждой клеткой ощутил, что этот, в зеленом, сейчас выстрелит. И, опережая его, пока тот еще держал за спиной руки, Лещук наотмашь ударил. Ударил второй раз и третий. Потом побежал. Но уже после того, как зеленая фигура распласталась на земле и можно было не опасаться, что она поднимется и выстрелит в спину. Хотя в спину могли стрелять другие: он слышал за собой голоса погони, а высоко-высоко вверху, где-то на небе, где бушевал огонь и плавилось солнце, истошно кричала женщина. Что кричала — не разобрать, но он знал, почему она кричит: ей больно, нестерпимо больно гореть в этом страшном огне. Но она горит в нем, горит, горит!..

Лещук бежал и вдруг увидел девочку. Девочка в белом платьице металась в огне. Огонь мелькал в воздухе красным кругом, девочка металась в прыгающем огне и выкрикивала: «Раз, два, три!.. Раз, два, три!..»

Его озадачила эта девочка: откуда она взялась и чья она? Но откуда бы она ни взялась и чья бы она ни была, ее нужно было спасти.

— Ты чья? — остановился он возле девочки. — Бежим!..

Он тяжело дышал, волосы были растрепаны, по лицу тек пот. Он хотел схватить девочку на руки, но она отскочила к дереву, спряталась за толстый ствол.

— Мама, мама!.. — закричала девочка.

И сейчас же до его слуха донесся голос:

— Гражданин, вы что? Зачем вы пугаете ребенка?

Это ему прокричала женщина в синем халате, высунувшись из-за какой-то проволочной загородки. Потом женщина выбежала из-за проволоки.

— Наталка, доченька, не бойся!.. Зачем же ты бросила скакалку?

Женщина взяла за руку девочку, а ему сердито сказала:

— Идите, идите себе!..

Он стоял и не уходил. Женщина держала за руку девочку и тоже не уходила. Девочка уже подняла с земли красную скакалку и, прижавшись к женщине, испуганно смотрела на него. Две другие женщины остановились рядом. Прошел, замедлив шаги, мужчина в соломенной шляпе, оглянулся. Прошелестела «Волга», прокатился автофургон «Молоко».

Все это он увидел как бы впервые, и все это медленно вошло в его сознание в своем реальном качестве: девочка с красной скакалкой и ее мать, две женщины, стоявшие рядом, прошедший мимо мужчина в соломенной шляпе, пробежавшие машины, овощная палатка с кочанами капусты за проволочной загородкой.

— Простите… — сказал он каким-то разбитым голосом и взялся рукой за голову. — Что-то с головой… Жарко…

Он отошел к палатке, облокотился на наружный выступ прилавка.

— Воды бы мне… — попросил он.

Женщина в синем халате медленно подошла к нему.

— Пойдемте, — сказала она. — У меня кардиомин есть. — Видно, она решила, что он сердечник.

Он побрел за нею за палатку, сел на пустой ящик возле двери. Женщина вынесла ему кружку воды. Он выпил всю воду, хотя вода противно пахла лекарством.

— Вы умойтесь, — сказала ему женщина. И, посмотрев на его руки, спросила: — Что же это с вами случилось?

Руки его были в пятнах засохшей крови, и на рубашке тоже темнели пятна.

— Пожалуйста, если можно… — сказал он, поглядев на свои руки.

Женщина вынесла из палатки ведро с водой, стала сливать ему на руки. Девочка в белом платьице стояла и смотрела, как он отмывает с рук кровь.

— Наталка, ступай в палатку, — строго сказала ей мать. — Если кто подойдет, скажи — я скоро.

Девочка исчезла. Женщина подала ему чистую тряпочку вытереться.

— Спасибо, — сказал он ей. — Вы добрая женщина…

Он вытер лицо и руки, бросил тряпочку на ящик и медленно пошел от палатки. Но вдруг вернулся, поводил глазами по земле, где грудились ящики. Женщина не ушла еще, она догадалась, зачем он вернулся.

— У вас ничего с собой не было, — сказала она ему.

— Портфель был… желтый…

— Нет, я не видела, — сочувственно сказала женщина.

Он молча кивнул и ушел.

Эта улица была незнакома ему: широкая и довольно людная. По ней ходили троллейбусы, один уже показался слева и двое парней бежали к остановке. Возле овощной палатки успела собраться очередь. Он тоже пошел влево, в сторону приближавшегося троллейбуса. Шел медленно, очень медленно. Но, пройдя метров сто, воротился назад и снова прошел мимо той же овощной палатки. На углу он остановился: горел красный свет, пропуская поток машин. Затем пересек улицу и очутился в небольшом скверике. На ближней скамье сидели две девушки, склонясь над книгами. Одинаково длинные белые волосы свободно падали вниз и закрывали склоненные лица.

Лещук подошел к скамье.

— Можно, я посижу возле вас? — спросил он, опускаясь на скамью. Губы его скривила страдальческая улыбка.

Девушки перестали читать, переглянулись, поднялись и ушли.

— Тоже мне — кадр! — оглянувшись, сказала одна.

— Из дома престарелых! — засмеялась другая.

Лещук не понял насмешки и не понял, почему девушки покинули скамью. Зато он ясно осознал другое: случилось страшное — он убил человека!.. Как случилось? Почему?..

«Жара, жара виновата!.. Пекло!.. Огонь!.. — думал он. — Надо идти в милицию… сказать, что убил… Человека убил средь бела дня… Парнишку… А сам удрал… Эх, Тимох, Тимох, дурило ты сермяжное!.. Столько лет прошло… Тогда жара была — и сегодня… Тот в зеленом был — и этот… И погончики…»

С самой войны, с сорок второго года стоял в его глазах тот — в зеленом. Когда палили его родное село Ельники. И людей палили в коровнике. Семилетним мальчонкой был Лещук, но того, в зеленом, на всю жизнь запомнил. Он стоял и свистел. Руки — за спиной. Если кто выскакивал из горевшего коровника, он кричал: «Ходить запрещено!» — и очередь…

Лещук прикрыл глаза. Господи боже, как же ясно он все помнил!.. Он не спасся из огня, он спасся в огне. Когда огонь охватил коровник и люди обезумели от страха, ожогов, летевших на головы горящих бревен, когда они, крича и рвя на себе волосы, метались, падали, он потерял своих: мать, бабу Улю, двух братиков и сестричку. Его толкали, давили, он упал, по нему топтались чьи-то ноги, потом кто-то схватил его, втолкнул в печь на кормокухне, закрыл печь заслонкой. Кто это сделал, он не знал и уже никогда не узнает. Сгорел коровник, сгорели люди, а печь осталась. Из нее и вытащили троих детей, чуть живых от удушья. Чьи же руки перед смертью, чья душа, уже опаленная огнем, спасла их троих? За кого молиться ему, какой святой богородице ставить свечу восковую? Если бы знал, он молился бы. И свечу поставил. Поставил бы, поставил!..

С тех пор десятки раз по ночам, в тяжелом сне и в полудреме, Лещук вновь проходил через весь этот ад. Он горел и задыхался в дыму, его топтали ногами и засовывали в печь. Но не в ту, холодную, с открытой трубой, в которой он уцелел, а в огненную, бросали на пылавшие дрова, на горячие красные уголья. Тело его шипело, жарилось на угольях, волосы вспыхивали факелом, разлетались пеплом. Прыгало на жарких головешках его живое, пульсирующее сердце и металась в пламени обугленная душа. И в голове у него стоял огромный, как океан, черный, как сто тысяч ночей, крик безумия, каким можно кричать только перед концом света. От этого огромного черного крика у него под черепной коробкой больно сжимались мозги. И он кричал во сне дурным голосом, пугая жену и детей, срывался с постели, бежал к дверям, натыкаясь в темноте на мебель, опрокидывая все, что попадалось на пути. Жена тоже подхватывалась, включала свет, успокаивала его, давала валерьянку. Однако уснуть в такую ночь он больше уже не мог. С рассветом наваливались совхозные дела, заставляли забыть о ночном кошмаре…