Свадьбы

«Волга» шла на хорошей скорости и промчалась мимо, подняв над дорогой плотную дымовую завесу. Но те, кто оказались у дороги, уже не спешили воротиться назад, а принялись снова осуждать председателя Грудку и острить по поводу такого его нехорошего поведения. Но, как ни странно, говорили о нем без злости, а в шутливом и веселом тоне. Говорили и сами же посмеивались:

— Грудку солнышко растопило — шибко жирный он!..

— Грудка груши на обед нам трусит!..

— Поскакал на вороном затычку к бочке искать. Да, видать, не нашел, так новую в кузне клепает!..

Но машинистка Пищикова, болезненная с виду женщина, с зелеными навыкат глазами, не приняла этого тона.

— Не затычки, а уважения к людям у этого Грудки нет! — раздраженно сказала она, передернув худыми плечами. — Вот мы его на исполкоме проработаем!

— Ах, Ольга Павловна, перестаньте, — вежливо сказал ей часовщик из «Бытремонта» Лейкин. — Можно подумать, что вы не машинисткой там сидите, а целый день исполком за председателя проводите.

— А это, Яков Соломонович, не ваше дело, где я сижу, — отвечала ему Пищикова, нервно раскуривая папироску «Север».

— Где мне надо, там и сижу. Я в ваши часы не лезу, и вы ко мне не лезьте.

Чернявая женщина, с глазами-смородинами на чистом румяном лице, ласково сказала Пищиковой:

— И чего это вы, женщина, серчаете? Он же вам ничего обидного не сказал.

— Вот именно! Все слышали, что я вам ничего такого не сказал! — вежливо развел руками Лейкин. — Это вы, Ольга Павловна, нервничаете на меня потому, что ваша Аллочка провалилась в институт, а наш Миша сдал на круглое пять, хотя они вдвоем готовились и дружат. Но при чем же я? Каждый понимает, что я совсем ни при чем.

— Ах, Яков Соломонович, не лезьте к моей Аллочке, а то я вам сейчас кое-что скажу!.. — нервно ответила ему Пищикова.

— А что вы мне такого можете сказать? Мы с вами двадцать лет соседи, так я вам могу похуже вашего сказать! — возвысил голос Лейкин, утрачивая прежнюю вежливость.

В это время высокая девушка в коротюсенькой юбочке, искавшая что-то в траве, резко выпрямилась и весело сказала:

— Между прочим, вы ссоритесь, потому что не подвезли воду. Это, так сказать, побочная реакция. Но, честное слово, в жару пить вредно. По-моему, председатель правильно делает.

— Тогда зачем же ты сама сюда прибежала? — спросила Пищикова, глядя на девушку уничтожающим взглядом.

— Между прочим, не «ты», а «вы». И я, между прочим, заколку потеряла. И, вот видите, нашла ее.

Девушка показала Пищиковой золотистый зажим, тут же воткнула его в распадавшуюся копну рыжеватых волос и, блеснув белыми зубами, легко, почти вприпрыжку пошла прочь, дерзко запрокинув рыжеватую копнистую голову.

— Это что еще за птица? — выкатила и без того крупные зеленые глаза Пищикова. — Посмотрите, какая на ней юбка! Это же стыд и срам!

— Так это ж Тонька, сродственница моя, — фальцетом отозвался горбоносый тестомес Стрекоза, удивляясь, как это Пищикова, которая всегда обо всем осведомлена, не знает его двоюродной племянницы.

— И где она, интересно, у нас работает? — строго спросила его Пищикова.

— Как это — где работает? — Еще больше удивился Стрекоза. — Да она ракетами для засылки на Луну занимается.

Тут как-то сразу все оживились, обступили Стрекозу и наперебой стали спрашивать:

— Ракетами?! Да не может быть!.. Чтоб такая пигалица — ракетами?..

— Да что я вам, брехать буду? Математичка она, — стал гордо объяснять Стрекоза. — Она в одной академии училась, а теперь ее засекретили.

— Позвольте, позвольте, да как же она сюда попала? — принялся насмешничать Лейкин, ни на йоту не веря Стрекозе. — Насколько я вижу, здесь картошка растет! Или, может быть, вы скажете, что это ракетодром Байконур?

— Так она ж у своей тетки отпуск гуляет. Считайте, у моей сестры двоюродной. За нее и на картошку поехала, — с той же гордостью объяснял Стрекоза. — Во-он они с мужем лопатят за машинами, видите? А он у нее физик какой-то, тоже засекреченный.

— Ах, вот как! — похоже, поверил ему часовщик Лейкин. — Тогда, я вам скажу, это почище, чем певец Полухин, который из Киева к брату приезжает!

Пищикова докурила папироску «Север», бросила на землю окурок, придавила его носком резинового сапога и сказала:

— Пускай они себе Луной занимаются, а нам пора картошку копать. Прошу всех разойтись по рабочим местам! — и первой зашагала на поле.

Когда начала спадать жара и день покатился к вечеру, стало ясно, что ни воды, ни «борща з бараниною» не будет.

Солнце изменилось. Еще недавно пыжившееся блеском, поливавшее землю жаром, оно притуманилось, съежилось и по-осеннему вяло садилось на лес. Темп работы спал. Не слышалось ни шуток, ни бездумной веселой переклички. Люди, жадно кинувшиеся с утра в непривычную работу, порядком устали. Лопаты отяжелели, ведра казались набитыми камнями. И все чаще присаживались отдыхать, все труднее подымались после отдыха. Мужчины без конца курили, стараясь табаком приглушить неприятные позывы голода. Женщины ладились печь картошку в дымных костерках из бурьяна, но из затеи ничего не выходило: бурьян не давал нужного жару… А до конца поля, до нормы в двадцать соток было еще далеко, хотя лес приблизился, стоял почти рядом, посвечивал белыми стволами берез, полнил воздух запахом осеннего тления…

Возвращались в сумерках. Солнце уже село, из-за скирд красным колесом выкатывалась луна, полыхала обманчивым жаром. На взрытом, перекопанном поле холмились прикрытые бурьяном бурты картошки — в субботу спиртзавод рано окончил прием и часть картошки оказалась невывезенной.

Протряслись лесом, выскочили на большак. Ветер свистел в ушах от скорости, с какой шоферы гнали машины. Быстро темнело. Оранжевыми огоньками обозначились впереди окна хат.

Село встретило разливом баянов и песен. В саду первой же хаты с десяток голосов громко и протяжно выводило:

Ой, гиля, гиля, гусоньки, Та й на став. — Добрый вечир, дивчино, Бо я щэ нэ спав…

Во дворах, среди деревьев, мелькали белые рубашки, слышались громкие разговоры. Сени многих хат были распахнуты, на землю падали длинные, яркие полосы света. Из сеней вырывались и шум, и топот, и смех. Где-то на левом краю села кто-то одинокий, деря горло, не пел, а выкрикивал: «Гоп, кумэ, нэ журыся!..» А в самом центре села, возле магазина, закрытого, как и утром, на замок, голосил, разрывался баян, и под фонарем, на выбитом, затоптанном муражке, плясала, пела, лузгала семечки, грызла яблоки веселая, разряженная толпа.